Он принял таблетку снотворного, налил немного коньяку в горячий чай и выпил, не очень разобрав — вкусно это или нет, и повалился на диван с надеждой на сон.

Едва он задремал, как в купе появился Крапивка, потрогал Дмитрия Николаевича рукой и буркнул: «Лежишь, а я думал, убежал». И неслышно исчез.

Дмитрий Николаевич спал тяжело, тревожно.

Утром в окне замелькали одинокие домики. Поезд прошел мимо составов, стоящих на запасных путях.

За окном показались вагоны с решетками, с часовыми у дверей. И разом потускнел блеск бронзовой арматуры, исчезла полировка на стенках купе, а вместо занавесок на окнах обозначилась ржавая решетка.

Поезд замедлил ход.

Прежде чем переступить порог прокуратуры, он долго бродил по бульвару в центре города, продумывая предстоящий разговор.

Наконец, подошел к старому зданию с колоннами. Поднялся на второй этаж.

Прокурор вышел из-за стола, протянул загорелую руку.

— Жбаков, Павел Иванович… Садитесь, прошу.

Ярцев сел на краешек стула, вынул удостоверение, одетое в красный сафьян с золотым тиснением, и подал Жбакову. На одном дыхании произнес:

— Меня интересует судебное дело Ивана Проклова. Он был осужден в Трехозерске в 1930 году. Нельзя ли поднять архив?

— В тридцатом? — переспросил Жбаков.

— Да.

— Прежде чем ехать, — с сочувствием сказал Жбаков, — вам следовало позвонить мне. Я бы сразу сказал: сгорел архив. Нас с первого дня войны бомбили. К сожалению, не сохранилось архива.

— Может, в других материалах какой-нибудь след найдется?

— Вряд ли, Дмитрий Николаевич. А что побудило вас искать столь давнее дело? Тридцать пять лет прошло. Уже история.

В это время раздался звонок. Жбаков несколько минут терпеливо слушал бубнивший в трубке голос, а потом, вспыхнув, сказал:

— Никто не имеет права навязывать суду оценку личности подсудимого. Никто! Так что дальнейший разговор считаю бессмысленным. Да, да! — Положив трубку, он вызвал секретаря и попросил достать подшивку областной газеты за прошлый год.

Дмитрий Николаевич извинился за беспокойство и, попрощавшись, вышел из кабинета.

День был жаркий, душный.

Побродив по зеленым малолюдным улицам, он зашел в кафе, чистое, уютное. Официантка расторопно подала обед, не задав непременного вопроса: а что будем пить?

Потом, перейдя сквер, Дмитрий Николаевич оказался у здания редакции газеты.

Едва глаз скользнул по надписи из накладных букв, как внезапная мысль заставила Дмитрия Николаевича остановиться.

А что, если зайти в редакцию и попросить разрешения полистать комплект газеты тридцатого года? Может, он сохранился?

В редакционной библиотеке коротко подстриженная девушка в роговых очках сказала:

— Старые подшивки хранятся у заведующей. Ее сегодня не будет — ребенок заболел. Завтра с утра, пожалуйста.

Дмитрий Николаевич, поблагодарив, сказал, что придет обязательно, стараясь не выдать огорчения, — впереди почти целые сутки томительного ожидания.

«Бог ты мой, — подумал он, — этот короткий путь через две улицы уведет меня из шестьдесят пятого года в тридцатый. Какие неожиданные маршруты вычерчивает жизнь».

На другой день он сидел в библиотеке и под частыми взглядами заведующей просматривал ломкие пожелтевшие страницы газеты.

Пролистав подшивку до половины, он спохватился, сообразил: все случилось летом. Когда же? День вспомнить не мог. Дмитрий Николаевич запомнил другой день тридцатого года, обозначенный фиолетовым штампиком на обеденном талоне, который выдали землекопу Ярцеву двадцать первого августа на стройке тракторного, в Челябинске. Значит, это было до двадцать первого.

И вдруг ему стало страшно. Он даже не понял отчего. Сообразил только через минуту. Ведь он листал уже газеты августа.

Пятое, шестое, седьмое… А обеденный штампик — двадцать первого августа.

Сейчас в лотерее, которую затеял Дмитрий Николаевич, он хотел проиграть, обязательно проиграть. Пока его номера не было. С каждой страницей, переброшенной в левую часть подшивки, шансов на проигрыш становилось больше.

Вот и сентябрь переброшен налево.

В номере от шестого октября он увидел заголовок «Из зала суда». Нет, это про ограбление кассира.

Дмитрий Николаевич почувствовал сухость во рту.

В номере от шестнадцатого октября на четвертой странице была небольшая заметка — «Суровая кара». Неровно набранный текст.

Дмитрий Николаевич прикрыл заметку разом вспотевшей ладонью, будто кто-то стоял сзади и заглядывал через его плечо.

— Может, хотите пообедать? У нас хорошая столовая, — предложила заведующая.

— Спасибо, — через силу ответил Дмитрий Николаевич.

Он записал текст заметки, дату и номер газеты, затем быстро поднялся и, уходя, зачем-то сказал библиотекарю, что придет завтра.

А вечером уехал в Москву.

И снова были смутные, тяжелые сны. Он просыпался в поту, лежал неподвижно, пока не забывался опять. К нему подкрадывался Крапивка, торопливыми движениями рук ощупывал его и хрипло спрашивал: «Еще не убежал?»

«Это никогда не кончится, — с ужасом думал Дмитрий Николаевич. — Никогда».

В последние дни Крапивка мало находился в палате, чаще сидел в дальнем коридоре верхнего этажа, где размещались лаборатории.

Здесь и нашла его доктор Баранова.

Крапивка встретил ее настороженно, с опаской.

Упрямые, жесткие складки появились у него в уголках рта, когда Баранова спросила его о самочувствии. Он каким-то неясным, подсознательным чутьем понял, что вопрос продиктован не добротой душевной, а злосчастным недавним событием. А он к этому событию возвращаться не мог и не хотел.

— Все нормально, — вяло ответил Крапивка.

Баранова села рядом, расправила воротничок халата.

— Надо поговорить с вами.

— О чем? — с досадой спросил Крапивка.

— Мы, друзья и коллеги Дмитрия Николаевича, — шепотом заговорила Баранова, — обязаны защитить его от возможной беды. А для этого должны знать правду. Расскажите, как все было?

— Дак что рассказывать? Я ведь домой хотел уехать. Не верил, что операция поможет. А профессор уговорил. Теперь вижу… Вот спасибо, значит, Дмитрию Николаевичу.

— Я не об этом спрашиваю.

— О чем же?

— Кого вы узнали в профессоре?

— Я?

— Вы, Федор Назарович Крапивка, — подчеркнуто официально сказала Баранова и тут же улыбнулась, смягчая тон. — Неужели вы не хотите помочь нам?

— Чем помочь?

— Расскажите правду. Вы, кажется, назвали профессора бандитом? В палате была сестра, она слышала это.

— Ну, брякнул… Так мало ли чего не бывает на свете? Вон у меня приятель. Такого наплетет…

— Значит, вы отказываетесь от своих слов? Я вас правильно поняла?

— Нет. Не отказываюсь.

— Странно. Вам все-таки придется объяснить, что произошло.

Крапивка откашлялся, покраснел, отчего скулы его обозначились резче, и твердо сказал:

— В общем, обознался я тем разом, товарищ доктор. И все тут. Точка.

— Может, вас кто запугивает? Вы скажите, мы примем меры.

— Я давно пуганый. Мокрый дождя не боится.

— Зря вы так, Федор Назарович. Мы к вам всей душой, а вы… Мы вам добра хотим. И Ярцева жалко.

— Что же вы прямо с отмычкой в душу лезете? — Крапивка отвернулся. — Устал я, пойду в палату… — Он поднялся и ушел.

И в этот момент Баранову осенило предположение: Ярцев дал взятку Крапивке! Поэтому и молчит, не выдает профессора. Она старательно припоминала настороженные взгляды Крапивки, его растерянность, молчаливость. Теперь все виделось в ином свете. Мысль о взятке многое объяснила. Ну да, Ярцев откупился! Как она раньше не подумала об этом? Так вот, Дмитрий Николаевич, любите вы медок, полюбите и холодок…