— Атакуем вместе с восьмой ротой.

— У них побито не меньше.

— И все-таки: будем брать вторую траншею. Во взаимодействии с восьмой ротой.

Разуваев махнул рукой, крякнул и ничего не сказал. И это молчание опытного вояки расстроило Воронкова окончательно. Обороняться умеем, за два годочка наконец научились. А наступать — не умеем. Хотя почему не умеем? Разве Сталинград не доказал обратное? Умеем, и еще как! Может, ты лично не умеешь, лейтенант Воронков? И когда научишься? Ведь за плечами-то пара лет! Но он не столько их провоевал, сколько пролежал в госпиталях. Так когда же скажешь себе: я толковый командир? Сегодня или никогда!

Об этом исхитрился подумать Воронков, пока, приказав Разуваеву готовить людей к атаке, бегал к соседу, командиру восьмой роты, младшему лейтенанту, флегматичному великану под два метра, который был в основном озабочен тем, чтоб не слишком высовываться из траншеи. Договорились: атакуем по красной ракете Воронкова, он будет  г л а в н о к о м а н д у ю щ и м, поскольку старше по званию.

Притопав в свою роту, Воронков застал ее в полном порядке: с пункта боепитания пополнились патронами, гранатами, оружие проверено, дозаряжено, обмотки перемотаны — не развяжутся. И раны перевязали. У тех, кто остался в строю. И внезапно среди пропотелых, чумазых, в драных гимнастерках и штанах, в бинтах Воронков углядел  с в е ж е н ь к о г о, не побывавшего в бою. Это был сержант Семиженов, законный ротный старшина! Он подошел к Воронкову, смущенно объяснил:

— Обед привезут повара, без меня обойдутся. То ж со скатками, ездовые привезут… А я не выдержал, хочу воевать… Не серчайте, товарищ лейтенант!

— Не серчаю, Юра, — сказал Воронков. — Даже благодарен… Сержантов в живых уже никого…

— Никого? — спросил Семиженов.

— Никого, Юра…

А что ж удивляться? Пехотинец, в общем-то, здравствует до первой атаки, тем паче сержант, который показывает личный пример. Вперед! Вперед, а там — пуля либо осколок. Судьба пехотная…

Нет, порядок был неполный: кое-кто поснимал каски, напялил пилотки или вовсе простоволосый; каски приторочили к ремню, на пояс, а иные ловкачи и вовсе кинули в ниши. Понятно: на солпцегреве таскать их кисло, хотя подшлемник предохраняет от жары; снаружи каска нагревается недурственно. Строгим тоном Воронков сказал:

— Всем надеть каски! Голову в атаке беречь!

На нейтральной полосе — бывшей, бывшей, ныне это наша земля! — загудели тридцатьчетверки, две из них проползли в проходе на минном поле, по перешеечку меж болотами вышли к первой немецкой траншее, перевалили ее и, стреляя с ходу и с остановок, погнали ко второй траншее.

Воронкова осенило: он выстрелил из ракетницы — красная ракета для восьмой роты, вывел своих людей из траншеи, и они побежали вслед за танками. Наступать за броней! Не отставать от брони!

Однако передний танк провалился в болото: накренясь, скреб левой гусеницей по суше, по тверди, правая утопала в трясине, взбивая грязь. Приотставший танк развернулся, обогнул попавшего в болото, взревел двигателем, но противотанковый снаряд попал ему в каток. Взрывом сорвало гусеницу, тридцатьчетверка завертелась на месте. Еще снаряд — в моторную часть, танк загорелся, экипаж поспешно вылезал через нижний люк. Все! Танковой атаке — амба. Пехоте — наступать!

— За мной! — Воронков высоко поднял автомат. — За мной, ребята! Бей гадов! Ура!

Это было уже не утреннее, мощное «ура!», а так себе — подхватили еле-еле, по обязанности. И ножки переставляли без былой резвости. Да тут не порезвишься: вымотаны, ранены и сколь друзей полегло. И сейчас полегали: очередью МГ свалило ефрейтора-туркмена, того самого, который своим «дегтярем» пособлял Воронкову в наитрудные минуты, и следом свалился сержант Семиженов, и ему досталась очередь МГ. Юре и повоевать-то, по сути, не привелось. Простите и прощайте, ребята!

Воронков бежал в цепи, понимая, до второй траншеи им не добежать: или уложат всех, или повернем назад. Он пробежал с десяток шагов уже один, потому что цепь залегла, а затем и поползла вспять. Он обернулся: отходят — и не почувствовал ничего. Кроме отупения, сквозь которое едва пробивалась мысль: одному бежать к траншее, одному — зачем? Чтоб свалило наподобие других, без пользы, до того, как возьмут эту вторую траншею? Но за второй есть и третья, повыше…

Лейтенант поплелся обратно, за своей ротой. Посвистывали пули, но он даже не пригибался, и потому, наверное, они его не трогали. И снаряды рвались в отдалении, осколки не долетали. Ну и хорошо. Или это плохо? Что он цел и невредим — плохо?

Он сполз с бруствера на траншейное дно, поддержанный несколькими заботливыми руками. Он не отвел их, но и не посмотрел в глаза этим людям. Как будто сам был в чем-то виноват. А никто и ни в чем не виноват: хотели — и не могли, и за это платили жизнью. И он готов заплатить тем же.

Над головой зарокотало, щурясь, Воронков поглядел в безоблачное, солнечное небо: бомбардировщики, наши. Шесть штук! И пара истребителей прикрытия. Самолеты прошли над высотой 202,5 и, сопровождаемые белыми облачками от разрывов зенитных снарядов, скрылись за высотой, и где-то там, в немецком тылу, начали рваться бомбы. Это замечательно, но было б еще замечательней, если бы шестерка до нашего наступления пробомбила высоту 202,5, от немецких укреплений остался бы пшик. Однако, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Хотя бомбят совсем по другому адресу. Командованию видней…

Воронков скривил почерневшие, потрескавшиеся губы, спросил телефониста:

— Комбат не звонил?

— Нет, товарищ лейтенант.

— Слава аллаху…

— Товарищ лейтенант, комроты-8 убит…

«Мне за все отвечать», — подумал Воронков и опять скривился.

Зазуммерил аппарат. Заткнув пальцем одно ухо, связист приложил трубку к другому. Затем передал ее Воронкову:

— Комбат.

Капитан Колотилин, выслушав сбивчивый доклад Воронкова, только и сделал, что выматерился. В трубке щелкнуло, треснуло, а Воронков представил себе, как комбат в ярости швырнул трубку. А казенное имущество надо беречь…

Колотилин собирался повторно позвонить ротному-9, но самому позвонили: командир полка.

— Слушаю, — сказал Колотилин, отнюдь не предвкушая удовольствия.

Так оно и есть — подполковник, заходясь в пылком осетинском гневе, крыл его на чем свет стоит: пурхаешься, не продвигаешься, воюешь как лапоть, из-за тебя мне комдив хвоста накрутил, вместо повышения получишь понижение, ты не комбат, а валенок!

— Вторая траншея будет взята немедля, — сказал Колотилин. — НП переношу в первую траншею!

— Давно пора, — раздраженно сказал командир полка. — А я займу твой НП… Чтоб через полчаса доложил о взятии второй траншеи!

— Попрошу огонька…

— Будет огонек!

Гнев подполковника передался и капитану Колотилину, хотя у него копился и свой собственный гнев: какого рожна роты колупаются, после удачного старта — заклинило, под трибунал их всех, и если что, комбат лично поведет в атаку. Созрел момент: лично вести в атаку.

И он не стал звонить Воронкову: почему снова не овладели второй траншеей? А заявился к нему в сопровождении ординарца Хайруллина, телефониста Мурадяна с катушкой и аппаратом, а также артиллерийского лейтенанта со своей связью. Они показались Воронкову людьми из какого-то другого мира, хотя от первой немецкой траншеи до батальонного НП всего-то метров семьсот, и туда, само собой, доставали снаряды и мины. Но и комбат Колотилин с ординарцем Хайруллиным и телефонистом Ромео Мурадяном, и лейтенант-артиллерист со своим телефонистом были  н е з а п ы л е н н ы е, в чистом обмундировании, с чистыми лицами и ясными глазами. У комбата, впрочем, не очень ясные — от гнева. Но он молчит, только разглядывает немецкие позиции в трофейный «цейс», временами разглядывает Воронкова не в бинокль. А лейтенант, привалившись спиной к обшитой тесом траншейной стене, будто дремал, и лишь ресницы подрагивали. Он и впрямь предельно устал и, доложив комбату о потерях, о том, что рота готовится к повторным атакам, совсем обессиленный, чуть не упал. Вот подпирает стенку, помаргивает, как в забытьи.