Нина Ильинична оглянулась.
— А ведь нам бригадир нужен… Вот что: ты, Наталья, будешь за бригадира. Дело нехитрое.
Она за плечи вывела из толпы Наталью Смехову и встала рядом, словно своим присутствием подчеркивая ее авторитет.
Настенька вдруг слабо ахнула и, нагнувшись, схватилась за йогу.
— Что с вами?
— Ничего… Ногу зашибла о камень. Сейчас пройдет.
Прихрамывая, она отошла в сторону, но я не посмотрела ей вслед. Я видела только Наталью. Секунду она простояла неподвижно, боязливо опустив плечи. Как человек, которого из темноты вдруг вывели на яркий свет. Потом встрепенулась, обвела всех взглядом. И опять я не знала, хороша она или нет, опять я видела только ее глаза. Но на этот раз они блестели не от слез.
— Что ж… Будем работать. Пошли, что ли?
С группой женщин Наталья двинулась дальше по мосткам. Мы стояли на берегу у засольных чанов. Нина Ильинична тоже осталась с нами. Началась работа, одна из самых неприятных, какую я знаю. Когда нагружаешь носилки сельдью, кажется, что она очень легкая. Ведь каждая-то рыбина весит немного! Но сельдь — рыба укладистая, ложится плотно. Чуть переберешь — носилки не поднять, надо скидывать лишнюю. А сзади уже ждут, живой конвейер нарушен…
Я носила рыбу вместе со всеми. С кем-то ругалась, и меня ругали. Пот заливал глаза, ноги скользили по рыбьей чешуе.
Наталью я не видела, но чувствовала ее присутствие. Она была незаметна и всегда появлялась именно там, где было трудно. Раза два подходила и к нам, один раз привела кого-то на помощь. Поговорить с ней было некогда. Казалось, рыбе не будет конца. Но вдруг я увидела, как по свинцовой воде тронулось юркое суденышко, уводя за собой пустые сетные рамы. Чайки по-утиному зашлепали по воде крыльями, тяжело взлетели и потянулись к берегу.
Оказывается, мы сделали очень много. Только сами не заметили этого. И почти в ту же минуту ожила и тронулась лента конвейера. Аврал кончился.
Нина Ильинична подошла ко мне. Глаза ее блестели.
— Видели? Кто был прав? Молодец, Наталья! Человек, да еще и какой! Еще и на ударника выйдет, вот посмотрите…
Я оглянулась. Мне хотелось еще раз увидеть Наталью. Но ее не было. Я подумала, что мне непременно надо побывать у нее дома. Не сейчас, потом. И надо познакомиться с Андреем Ивановичем. Зайду домой, и все. Он человек видный, привык, что к нему ходят журналисты.
Пока мы разговаривали, почти все женщины разошлись. Две или три, из самых запасливых, бродили вдоль берега, собирая оброненную рыбу. Остальные разорванной цепочкой тянулись вверх, по дороге к поселку.
Только тут я вспомнила про Настеньку — так ведь и не узнала, что с ее ногой. Не до того было. Да, наверное, ничего страшного.
Нина Ильинична взяла меня под руку:
— Пойдемте ко мне чай пить. Вымоетесь, отдохнете.
Я согласилась. О том, где была все это время Тоня, я просто не подумала…
Мы шли по незнакомой улице. Как-то не приходилось до сих пор бывать в этой части поселка. Я уже привыкла к домам, окружающим рыбозавод. Они были разные, но внутренне напоминали друг друга: в них жили люди, привязанные к морю и равнодушные к земле. Возле этих домов на кольях сохли сети, а окна украшали ожерелья из мелкой вяленой рыбки — уйка. Лишь изредка зеленела возле крыльца кудрявая ботва картошки, топорщился лук. Чаще только истоптанная трава, в блестках сухой рыбьей чешуи окружала дом.
Здесь все было не так. Узкую улочку стиснули, с двух сторон высокие заборы, обросшие у подножья сочной нетоптаной, травой, За каждым забором; льдисто блестели стекла теплиц, кудахтали куры. Белые мазаные дома напоминали украинские хаты. И так же как там, возле каждой хаты буйно цвели желтые бархатцы, розовые астры, синие анютины глазки. Разница была только в том, что здесь эти цветы задыхались, в старых консервных банках и в их цветении чувствовалось отчаяние… Ни одного человека не встретилось нам. Вся жизнь здесь шла только за заборами. Там слышались шаги, голоса, лаяли собаки, где-то смеялся ребенок.
— Что это за странная улица? Я никогда на ней не была, Она точно и не похожа на весь поселок…
Нина Ильинична устало пожала плечами.
— Улица как улица. Здесь наши старожилы живут по большей части. Обжились, обзавелись хозяйством. Иным, глядишь, — море-то и вовсе ни к чему… А что поделаешь? В таких поселках, как наш, всегда две стороны. Или люди приходят и уходят, как птицы, — им все равно, где и как жить. Или остаются и навек прирастают к земле. Она ведь надежнее моря…
— И вы считаете, что всегда будет так?
— Не знаю. Наверное, нет. Да ведь и у нас есть старожилы-рыбаки, которым море дороже помидоров и картошки. Вон тот же Ладнов, например… Но чтобы все такими стали, другие масштабы жизни нужны, понимаете? Кустарно все у нас, мелко…
Нина Ильинична замолчала. Видимо, про себя додумывала сказанное.
— А где живет Тоня?
— Что? Ах, Кожина… Да вон их дом. Видите, с флюгером на крыше? Там она и живет.
Тяжелая калитка дома была приотворена. Из нее, перегоняя друг друга, неслись пьяные всхлипы гармошки. Она точно задыхалась от быстрого бега. Хрипловатый, но сильный женский голос пытался догнать ее, но напрасно: песня дробилась на непонятные обрывки и эхом гасла на тихой улице.
Мы подошли к калитке. Длинная тропка вела мимо большого картофельного поля к дому. Там на лужайке стояла Тоня, Вся какая-то нестерпимо яркая, Переливчатое шелковое платье, голубые и красные бусы на шее, блестящие клипсы в ушах. И рядом, приткнувшись на завалинке, торопливо дергал баян рослый парень в морской бескозырке. Кругом сидели и стояли еще какие-то люди. Нарядные, явно не бывавшие ни на каком субботнике… Но именно по этим двоим я поняла главное: они-вместе, и они бесконечно далеки. Ни один из них не нужен другому. Только себе копится добро, только себе падает на плечи беда. Руки этих людей не умеют помогать…
Тоня увидела нас, и голос ее зазвучал еще громче. Она даже попробовала плясать, но, споткнувшись о какую-то щепку, остановилась.
— Завтра зайдешь ко мне в партком, Кожина, — просто сказала Нина Ильинична.
И может быть, именно от этого тона сразу ей никто не ответил. Нина Ильинична уже повернулась обратно к калитке, когда Тоня крикнула:
— Это что, отчитывать будете, да?
— А ты что думала? Субботник объявляется для всех… Это и к вам относится… — Она глянула на завалинку, но там было пусто. Тоня стояла одна. Гармонист то ли действительно спал, повесив на баян круто завитый чуб, то ли притворялся. Ленивый предвечерний покой окружил дом. Среди высокой картофельной ботвы постанывали куры, не тихим свистом терлись друг о друга шершавые листья осоки.
— Ну, что, Антонина, молчишь? На кого надеешься? Друзья эти не помогут. И беды-то еще нет, а где они? Смотри…
— Да уж смотрю, смотрю! — Тоня резко повернулась и пошла к дому. Хлопнула дверь. Откуда-то желтым шаром выкатилась собачонка в большом, не по росту, ошейнике. Молча кинулась к нам, но никто не позвал собаку. Кое-как отогнав ее, мы закрыли калитку. Нина Ильинична рассердилась:
— Уж это просто хулиганство! Что прикажете делать с этими людьми? Они, видите ли, не сезонники, они — опора. Нелепость!
Я промолчала, не зная, что ей сказать. Не хотелось говорить дежурных слов. Улица свернула в сторону и кончилась. Перед нами было широкое шоссе, идущее к рыбозаводу. Седой от пыли ольховник жался к обочине, валялась брошенная шина, пахло бензином. Словно и не было сонной тиши.
И прямо за шоссе — группа новых домов. Их было немного, и стояли они тесно один к одному. Как новоселы, еще не привыкшие к новому месту. Крыши ощетинились радиоантеннами, а на одном из домов виднелась даже антенна телевизора.
— Неужели у вас и телевидение есть?
— Да нет… Это просто один парнишка колдует, сын нашего директора. Говорит, что все равно своего добьется и даже Японию будет ловить.
Я оглянулась назад. С моря потянулся туман, и в нем потонули и улица и дома. Только смутными пятнами выделялись стекла теплиц.
