— Ваши это бумаги, — сказал Ковырин. — Мы сняли этих охламонов с машины, перевозившей макулатуру с базы на товарную станцию. Не понимаю, — искренне сознался Ковырин, — снимаем с машины грабителей, а вся добыча — килограмм бумаги. М-да. Но и это неприкасаемо. Не ты положил, и пусть лежит. Кто не ворует, тот верной дорогой идет. — Помолчал. — Ну отвечайте, зачем полезли в кузов, — и свободны.

— Я объясню, — заторопился Пчелинцев. — Мы играли, значит, с «а» классом в футбол, мы выиграли. А сочинения и контрольные, в общем, кучкой сложили у штанги, а пионеры, у них, значит, тоже план, они, значит, собрали и сдали. А мы хватились — и, значит, на базу, а там уже спрессовали и повезли. Ну вот. Тогда мы, значит, в кузов… А вот раньше, товарищ капитан, как сейчас помню, соберем макулатуру, она годами лежала и отвращала нас от трудового воспитания. То же самое с металлоломом. «Пионерская правда» очень негодовала в рубрике «Товарищи взрослые, обратите внимание!».

— Свободны! — резко скомандовал Ковырин. — Все!

— Я возьму бумаги, они базовские! — подскочил Лева.

Ковырин посмотрел на меня, развел руками, мол, действительно базовские, куда денешься, велел Леве расписаться.

Я догнал его в коридоре, схватил за руку.

— Отдайте.

— Нет уж, миль пардон. Я за них столько страху натерпелся — вызов в милицию! У меня жена в третьем обмороке, мне теперь до нормального веса нужно две недели курорта. Вот оплатите их — подумаю. То-то вы кинулись, прямо Маугли.

— Сколько?

— На кусок вы не потянете, но сотенку прямо сейчас, и без свидетелей.

— Подождите.

Из отделения выходили ребята. Может, у родителей попросят, решил я.

— Володя, Сережа, можно вас на минутку?

Я не сразу сообразил, как именно они меня поняли, ибо ребята рванули от меня, но не к родителям. Сказали что-то Леве, окружили его и исчезли за углом.

Через сорок секунд, хоть засекай время, еще родители горячо благодарили Лильмельяну за заступничество, а та озабочивала их нуждами школы, Лева вернулся. Один, без ребят. Воротник его дубленки ниспадал на спину подобно гриве.

— Бандиты! Другого слова нет! Учитель, называется! — Это он мне орал, хватая за грудки. — Главарь! Натравил! Могли ли мы в своем голодном детстве представить, чтоб можно было напасть на взрослого с целью ограбления?

Откричав, Лева объявил, что раньше была сотенка, а стало две и пусть я еще радуюсь, что не три. И у него есть свидетели, и он если и не засудит меня, то репутацию оч-чень подпортит.

— Но где я тебе две сотни возьму?

— А кто мне воротник в ателье меньше чем за сотню пришьет? Если ты привык ходить кой-как, так тебе можно, ты учитель, но на две сотенных тебя надо наказать. Живу, понимаешь, живу, вдруг: бац — в милицию, бац — по харе, бац — дубленка рваная.

— Кто тебя бил?

— Это тебе не надо знать, это свидетели видели.

— А им ты сколько заплатишь?

— Поторгуйся еще, — пригрозил Лева. — Прибавлю.

— А я ребят напущу. — Я разозлился на Леву. — И они тебе уже по-настоящему морду начистят. И остатки воротника оторвут. И базу твою подожгут. И, — я вспомнил еще одну угрозу, — всю жизнь на лекарства будешь работать. Звать парней?

Что-то незаметно было, чтоб Лева напугался. К нам подошел незнакомый мужчина. Лева, достав из нагрудного кармана диктофон и при мне вынув из него кассету, отдал ее подошедшему. Тот, сморщившись, взял ее и вопросительно взглянул на Леву, кося заодно и на меня.

— Иди, позвоню, — велел ему Лева.

Тут-то и подошли мои ребята.

— Поздно, — сказал Лева. — Неужели ты ничего не понял? Я записал твои угрозы, я их передал, так что можешь науськивать своих зеков. За шантаж статья.

— Ладно, — сказал я, смиряясь, и неожиданно к месту вспомнил старуху. Она денежная. Бумаги стоят того, чтобы их выкупить. — Идем, тут недалеко, у приемного пункта, рядом, идем.

Мы молча шли, сопровождаемые моими учениками. Воротник дубленки Лева приладил и поддерживал рукой. Снег все таял, на проезжей части его вовсе не было, на скверах он тоже темнел и, видимо, остался чистым лишь на крышах, и при взгляде сверху, из самолета, например, город, наверное, выглядел чистым. «Но легко и неотвязно притворится снег водою, — бормотал я любимое Олегово, а у кого он прочел, не знаю, — легко и неотвязно притворится снег водою, храм — священным, город — грязным, притворится жизнь собою».

У дома Лева в некотором недоумении с видом воспоминания оглянулся и пожал плечами.

— Может, я внизу постою?

— Идем, идем, — сказал я. — Ребята, подождите тут.

Мы поднимались в лифте, и опять я видел, что Лева делает усилие, что-то вспоминает. Остановились перед дверью старухи. Я позвонил.

— Старичок, — сказал Лева, — я здесь уже был позавчера. Тут старуха живет.

Дверь открылась, я вошел после Левы.

— Похоронили? — жалобно спросила старуха.

— Да. Здравствуйте.

— А я-то всею ноченьку не спала. Встану, посмотрю на время и опять не сплю. Значит, вы тоже знали Олега? — спросила она Леву.

— Нет, — отвечал Лева, — но я у вас позавчера был. — И, обратясь ко мне: — А кто этот Олег? Журналист какой? Умер? Его преследовали? Стоп-стоп, я тоже хочу включиться! Как вас зовут, мамаша?

— Анна Феоктистовна.

— Анна Феоктистовна, а иголка в этом доме водится? И нитки покрепче. — Он помахал оторванным воротником.

Мы прошли в комнату Олега, уже прибранную и почужевшую. Я скинул пальто на спинку стула и сел на него же. Почувствовал, что ноги мокрые, разулся. Вынес ботинки в прихожую. Левиным сапогам влага не грозила, но и он разулся, оставшись в узорных шерстяных носках. Уселся на кушетку и принялся портняжить.

— Итак, Леша, — сказал он, — сотню с тебя снимаю. И жажду услышать, зачем тебе бумаги. А я в свою очередь вижу, что ты жаждешь. Узнать. Кое-что. От меня. — Он делал стежок за стежком, и делал профессионально.

— Олег был писатель, он жил здесь, здесь оставались его бумаги, и они позавчера были похищены.

— Этот глагол к тебе после милиции привязался. Все проще, господа присяжные. Я сидел с утра у Гены на приемном пункте, мы были закрыты: нам было о чем поговорить. Мы накануне подцепили двух девочек и еще не решили, как с ними поступить: не нарвемся ли на какую заразу. Сам понимаешь: нарвешься, потом убивай их, не убивай — поздно. И вот мы анализировали, сопоставляли, за деньги мы им понравились или так. Но ведь уж больно не по возрасту! — воскликнул Лева.

— Ой, нынче девки совсем ни к чему! — объявила Анна Феоктистовна, которая слушала Леву, нимало ее не стеснявшегося.

— Про девочек ты сам решай, ты про то, как сюда попал.

— А вдруг твои ученицы?

— Оставь!

— Оставлю. — Лева полюбовался половиной работы. — И вот сидим мы, я уж думал упасть у него на отсыпку, как стучат. И стучат не сдатчики, они люди робкие, за талон могут стоять полдня и достойны презрения. Уважающий себя человек до сбора макулатуры не опустится. Есть же иные пути. Если не возражаешь, побывай у меня, посмотришь библиотеку, там макулатурных книг не водится. Дрюон, Дюма — это для мещан. Справочники, энциклопедии, живопись — вот набор. А живопись… ум-м, ты в ней сечешь!

Он или издевался, или… да, конечно, издевался. Я терпел.

— Стучат. Решительно. Как ты сам понимаешь, работников базы можно брать в любое время по любой статье. Я забоялся и схоронился, Гену подтолкнул. У него такая занавесочка у окна. В окно я и решил выскочить, хотя вроде и годы не для каскадерства. Стою и думаю менять специальность, у меня же много профессий, смотри, как проворна игла в моих руках. Даже без наперстка. Стою. Входит женщина. Голос резкий, решительный, инструкторский. Говорит так, что возражать бессмысленно, хотя начинает со слова «прошу». И объясняет суть, я слушаю. Суть в том, что надо пойти по адресу и забрать бумаги. Гена наотрез. Лопух, думаю я и выхожу. Такая… в фигуре, одета строго, сдержанно, но богато. В темных очках, в губах, губы тонкие, сигарета. Начинается Агата Кристи. Ничуть не удивляется моему появлению и повторяет условия. Приглашаю сесть, не садится, я изображаю раздумье, она закуривает новую сигарету, прежнюю, докуренную, не тычет в Генину пепельницу в форме лаптя с бронзовой русалкой, а гасит и заворачивает на наших глазах в бумажку и прячет в сумочку. Ага, смекаю, прокол — не хочет оставлять следов, запрошу побольше. И называю сумму, которую здесь не называю. Как пишут в романах — ни один мускул не дрогнул на ее лице. Говорит: «Задаток сейчас, остальное в конце дела». У Гены слюни, у меня сожаление, что назвал мало. Но надо ж быть джельтменом, а не фраером, карты открыты, не тасовать же заново. «Хорошо».