— Ну и видок! Ты бы лучше кольцо в нос засунула. Тётка с рынка! Сними сейчас же!

Зина схлынула с лица, розы на её дивном костюме побледнели и завяли, она, отступив назад, спросила старушечьим голосом:

— А костюм?

— Что костюм? Да и костюм тоже. Не могу на тебя смотреть, глазам тошно. Наташа тоже хороша, не может за матерью присмотреть. Ты чего без звонка?

— У тебя телефон всё время занят.

— Я работала.

— Я по тебе соскучилась, — оправдывалась Зина, и вдруг её взгляд упал на полку, где стоял синий косметический цилиндрик. — Ой, новая помада. Можно? — совершенно позабыв о своём смущении, спросила Зина и тут же врезалась в Марину мощным бедром. В следующую секунду её большие с добродушными ямочками руки схватили помаду.

— Нельзя! — гавкнула Марина.

— Жалко? — стуча своими густо намазанными ресницами, спросила Зина.

— Брезгую.

— Мы же родные.

— Не люблю общежитие. Забирай себе.

Зина на секунду окаменела, не веря собственным ушам, она таращила глаза и раздувала ноздри, что придавало ей сходство с яхтой, которая на всех парусах несётся обратно в гавань. Наконец, так и не найдя в себе силы издать человеческий звук, она спрятала помаду.

— Пошли на кухню. Там чего? — Марина указала на сумки.

— Пирожки с мясом, бульон и рисовый салат.

— Понятно, почему ты такая толстая.

Зина пропустила мимо ушей замечание Марины.

— Кому звонила?

— Бывшим швеям.

— Зачем?

— Хочу нанять обратно. Я сняла соседнее помещение, которое уже ремонтируется.

— Как? Ты ничего не рассказывала.

— Не люблю болтать.

— И зачем тебе это надо? Всё равно ничего не получится, столько раз не получалось.

— Что?

— Зачем всё это? Расширять производство, новые швеи, ремонт в соседнем помещении?

— А ты зачем накрасилась?

Зина ничего не ответила.

— Для Ивана? — Марина ухмыльнулась.

— Дура!

— Так бери, я не против.

— Какая же ты всё-таки дрянь!

Зина зашевелила губами, словно подбирая неприятные слова, но её рот так и остался оскопленный молчанием. Зина с яростью подняла на свои толстые ноги своё толстое тело и зашагала по кухне, всё больше сокращая пространство между собой и сумкой, пока наконец этот промежуток не свёлся к рывку вытянутой руки, Зина, обречённо пыхтя, вытащила помаду.

— Да чего ты! Я же пошутила.

— Что ты всё из себя выкорёживаешь! Вышла бы замуж!

— А дальше что?

— Родила.

— Слушай, переспи с Иваном и роди мне ребёнка, буду очень благодарна!

— Боишься испортить фигуру, превратиться в бегемотиху с отвислыми сосками и растяжками на животе. Всё равно твоему расчудесному телу недолго осталось красоваться, скоро придёт старость и повиснет на тебе. Даже на рождение детей тебе лень себя тратить! Всё носишься, гонимая мечтами.

— Пиздец, как красноречиво! Только я себя вообще не трачу! Я себя берегу.

— Для потомства? Всё тебе покоя не даёт идея спасения человечества? Как спасать будешь? Красотой? Тряпками?

— Красота разная бывает. От красоты люди лучше становятся.

— А почему же ты такая сука?

— Потому что большая машина много гадит, а маленькая мало. Только посредственности никому не мешают, всем по душе. Вот поэтому ты у нас душечка, а я сука.

Зина стала цвета тёртой свеклы, от волнения она опрокинула стакан с водой. Вода гулко капала на пол и не растекалась. В кухню вошла тень, размытая от усталости, за нею плёлся Иван — он едва передвигал ногами, руки были обтянуты резиновыми перчатками. Иван закрыл глаза, его обступила темнота — крикливая, грозящая злыми лицами и потрясающая кулаками, в которой метались две женщины и наотмашь били друг друга. Иван заткнул уши, чтобы не слышать расхристанных фраз.

— Какая же ты всё-таки неуклюжая толстуха! — донёсся до него голос Марины, Зину выплеснуло из кухни, и она, продолжая орать и плакать, выбежала на лестничную клетку.

— Что у вас происходит? — спросил, очнувшись, Иван.

— Ты с ней спал? Ну, что ты на меня уставился? Скажи, делал такие неловкие движения — вперёд, назад, потом глаза закатываешь и стонешь.

Марина бросилась к нему и начала стягивать перчатки.

— Мне с тобой тяжело! — тихо сказал Иван, мышца вокруг его левого глаза болезненно сократилась, ему стало неприятно от запаха, который исходил от Марины, — арбузный, звенящий аромат, смешанный с злобной вонью, с сучьей истерикой, он мотнул головой.

— Со мной всем тяжело! Мне самой с собой тяжело. — Она оттянула перчатку так сильно, что резина не выдержала, и палец оторвался. Впервые Ивану захотелось стукнуть её по этому расползшемуся лицу, которое с утра было таким милым, а сейчас на нём появился какой-то налёт внутреннего разложения. И это теперь, когда он так близок, когда ему необходима её поддержка, когда ему нужна уютная женщина и забота…

На следующий день как ни в чём не бывало Марина сидела за своим рабочим столом и, сжав зубы, цедила зелёный чай. Сплюнув чаинку, она с интересом посмотрела в чашку. Разбухшие листики, кружась, опускались на дно. Она полистала старый, похожий на увядший кочан капусты журнал. Раздался стучащийся голос Нины:

— Там пришли, — услужливо, словно приклеиваясь к подошвам Марининых ботинок, доложила Нина.

Марина поморщилась, ей не нравилось, когда люди в её присутствии теряли чувство собственного достоинства, хотя она должна была отдавать себе отчёт, что в случае с Ниной она сделала всё, чтобы разрушить хлипкую конструкцию её самомнения.

— Тише, Наташа спит.

На раскладушке лежала девушка, укрытая юбкой, купленной в институте Ивана, во сне она тяжело ворочалась, словно завязая в обрывках видений, пугаясь в них и уходя всё дальше от реальности в глубь душного кошмара.

— Кто?

— Что — кто?

— Пришёл кто?

— Молодой человек.

— Ей плохо, скажи, что меня нет. Как зовут?

— Я не спросила.

— Бестолочь! Ладно. Не всё зависит от желаний человека, необходимо уметь подчиняться.

— Что?

— Ничего. Съешь конфету, — Марина протянула коробку шоколада, круглые, покрытые белым налётом конфеты выглядели неаппетитно, но Нина взяла две конфеты и послушно засунула в рот. — Жизнь — сплошная строчка случайностей, которая превращается в необходимость того или иного поступка, — хохотнув, ехидно сказала Марина и огладила девушку по холке. — Ладно, дай мне… А-а-а-а, ничего не надо. Надоело.

Марина выглянула из-за двери, среди швейных машин, облепленный любопытными взглядами женщин, стоял Оскар. Это был абсолютно другой человек — высокий, холёный, важный, ни тебе лохматых обесцвеченных волос, ни суетливой манеры передвигаться. Большая декоративная иголка с ниткой торчала у него в воротнике.

— Иван звонил? — спросила Марина, стоя в дверях своего кабинета. Марина протянула руку, чтобы снять нитку с Нининого платья, девушка вздрогнула и попятилась.

— Да.

— Что же ты мне не сказала?

— Так вы же просили не беспокоить.

— Господи, у меня от тебя зубы болят. Для Ивана я всегда есть. Поняла?

— Да.

— Мой шанс стоит посреди зала? — прошептала Марина, пристраивая на лицо улыбку. На её передних зубах прилип шоколадный след, Оскар облизнул зубы, Марина машинально повторила за ним. — Люблю шоколад. Как вы думаете, человек творит судьбу или судьба человека? — спросила она.

— Это от нереализованности.

— Что?

— Шоколад.

— Не вижу никакой параллели между шоколадом и нереализованностью.

— Вкус детства, когда вас любили.

— Меня никогда особенно не любили, и в детстве шоколад я не ела, не давали.

— Вы не похожи на недолюбленную женщину.

— Мы то, чем кажемся. Опасное украшение.

— Предсказали, что я умру от укола иголки. С тех пор ношу на груди, чтобы, как самурай, каждый миг помнить о смерти.

— Однажды я спросила старого, разбитого параличом писателя — чего он хочет, и поразилась его ответу. Он хотел молодую кобылу с толстым задом и могучей грудью, которая, делая аэробику, прыгала перед ним в телевизоре. Люди думают о смерти в юности, в старости у них хватает сил думать только о жизни…