Во вторник вечером Марина сидела у окна в той же позе, что и два дня назад. На подоконнике лежала стопка белых листов и свёрток шёлка. Марине казалось, что её голова стекла набок, глаза слипались, а тело приятно плыло в сон. Иван стучал о блюдце виноградными косточками, некий звук из внешней жизни, где нет дрёмы, нависающей тебе на ресницы, звук, бьющий своей писклявой монотонностью по вискам, конечно, раздражал Марину, но она изо всех сил пыталась не обращать на него внимания.

— Мурзик, пошли в кровать! — канючил в полумраке Иван. — Пошли, — повторил он ещё раз.

— Можно, я ещё чуть-чуть. — Марина провела рукой по белому шёлку, пытаясь услышать его голос, но ткань упрямилась и мямлила несусветные глупости, как какой-нибудь простак-хлопок.

— Как будто, если я скажу «нет», ты немедленно отправишься спать!

— Мне надо доделать! Тише.

— Я по тебе соскучился.

— Ты, пожалуйста, раковину пробей, вода не проходит.

— Хорошо, если только ты спать пойдёшь.

— Не пойду.

— Марина, ты эгоистка!

— Я индивидуалистка!

— Ты со мной живёшь или одна?

— А кто говорил, что большие люди всегда одиноки?

— Не стоит понимать так буквально.

— Мне надо работать!

Тело Марины нервно дёрнулось, ткань ожила и устремилась в линию, потом в другую, третью. Она вспомнила, как видела в Индии женщину, одетую в праздничное сари. Оно кокетливо прикасалось к фигуре, индианка походила на безе, с тёплыми складками живота, которые так и просились в руку, она была пышной, но удивительно лёгкой и неслась над землёй, позвякивая многочисленными браслетами, потом вдруг замирала и принимала неожиданную позу. За ней шла корова и облизывала губы, всё это пахло молоком и Марининым желанием навсегда остаться в этой стране, где на улице танцуют люди.

В пять часов утра Иван вышел попить воды и увидел Марину, спящую на сложенных руках. Во сне женщина скрежетала зубами, казалось, что она должна стереть их в труху, с такой яростью она это делала, глазное яблоко беспокойно ходило под тонким веком, волосы красиво падали на лоб, а губы слегка улыбались — всё это выглядело удивительно разобщено, но соблазнительно. Марина застонала и на секунду открыла глаза, потом опять погрузилась в сон. Иван зачарованно смотрел, ему казалось, что воздух пахнет молоком и блестит, он вдруг понял, что значит для него любить эту женщину — ты можешь быть сколько угодно доволен или недоволен ею, но она твоя, и всё, — её кожа твоя, её запах твой, её недостатки тоже твои. Иван бережно поднял Марину — с гипсом она была значительно тяжелее. На пол упал листок, на котором было нарисовано подвенечное платье, а белый шёлк аккуратно лежал на подоконнике.

— Что? — прошептала она и уткнулась в его плечо. Иван покачнулся — он посмотрел на её шрам над верхней губой, у бывшей жены был такой же. Марина потянулась.

— Я разгадал, что люблю тебя.

— За что?

— За то, что ты женщина, а я мужчина. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! — Иван опустил её на кровать и что-то записал в блокнот, который лежал около изголовья.

Через три часа Иван стоял перед дверью в лабораторию и искал ключ, его нигде не было.

— Вот дурак, дома забыл!

Он повернулся, чтобы уйти, но из комнаты донёсся звук гэдээровского приёмника, женщина из советских времён пела о потерянной любви. Иван поморщился, толкнул дверь — в лаборатории никого не было.

Иван принялся прибираться на своём рабочем месте, всё было закидано ненужными бумажками, чашка старого чая замерла на краешке стола, и ни одной ручки, всё растащили незадачливые коллеги, как в таких условиях можно работать — непонятно, немыслимо, противоестественно! Он с досады погладил по зелёному стеблю лилии, цветок ластился к нему. Иван вдруг почувствовал, что он абсолютно одинок, мучительное ощущение охватило его, ему стало до физической боли жалко себя. Он набрал Маринин номер телефона, чтобы рассказать, как в детстве он пропустил через живую лягушку электрический ток и с каким смешанным чувством смотрел на неё. С одной стороны, ему было жалко, с другой — хотелось понять, что с ней будет происходить. Он вспомнил немое лицо отца, проступавшее из темноты, так случалось всякий раз на протяжении тридцати лет, когда грудничок с врождённым пороком сердца умирал под его руками. Эти большие руки хирурга, который спас не одну жизнь, опавше лежали на коленях. Он сидел со снулым лицом и смотрел, как стирается в стиральной машине бельё, и это успокаивало его, а утром бежал пять километров. Однажды от всего этого он уехал на солнечный остров — Таити, и у него случился роман, родилась дочка со смехом, как брызги солёной воды. Когда мама узнала о таитянском увлечении отца (пришло анонимное письмо), она целую неделю не могла ни с кем разговаривать, а потом собрала вещи папы и выставила их около входной двери. Вскоре они развелись. Лицо мамы, женщины умной, одарённой, положившей всю свою жизнь на воспитание собственного мужа, стало детским и в то же время старым…

Марина не подходила к телефону, Иван с досадой стукнул трубкой об стол, чуть не заплакал. Вдруг дверь отворилась, и на пороге появилась Нина. Она несла в руках чашку горячего чая, а её большие, обычно печальные глаза светились счастьем.

— Нина, сколько раз повторять, чтобы ты не оставляла комнату открытой. И приберись, пожалуйста, выброси ты эти дурацкие коньки и детские лыжи — работать невозможно. Кстати, всё забываю тебе сказать, моя невеста купила твою юбку.

— Ты уже говорил. Чаю хочешь? — неожиданно погрустнев, сказала Нина. Она распустила пучок, волосы рассыпались по плечам, в этом жесте чувствовалось отчаяние и решимость, она отвернулась к стене, мучительно поджидая голос Ивана. Ей хотелось подойти к нему и обнять, чтобы он наконец заметил её — ведь невозможно вместе работать семь лет, вместе оставаться на ночную смену, когда в институте почти никого нет, вместе на рассвете уходить и не влюбляться. А какая-то чужая сука соблазнила его, увела в свой бабий мир!

— Ага, — рассеянно ответил Иван, посмотрел на солнце и наконец достал замызганный блокнот. Нина, закрыв лицо, вышла из комнаты, Иван так ничего и не заметил…

Прошло шесть часов, Иван продолжал писать и обсчитывать результаты последней серии опытов. В комнату тихонько вошла Нина, она опять несла горячий чай и бутерброды. Она задержалась напротив Ивана и закашляла, чтобы он обратил внимание на её новую причёску — она успела завить волосы. Иван поднял лицо, его глаза на секунду зацепилась за кудряшку, а потом опять соскользнули вниз.

— Если женщина не скрывает свой возраст, она или дура, или героиня. Я не отношусь ни к тем, ни к другим, поэтому отныне никто не знает, сколько мне лет. Поешь.

Иван ничего не ответил. Зато Пеструша с обрезанным клювом деловито зашагал по жёрдочке и прочитал отрывок из недавно выученного стихотворения:

Чую, сердце так много любило,

Это сердце терзалось так много,

Что и в нём умаляется сила,

И не знаю, дойду ли до Бога.

Нина с недоверием приблизила своё лицо к клетке с птицей. Пеструша, как волна, набежал на неё и призывно чирикнул, Нина отпрянула.

— Я к кому обращаюсь? — Женщина положила руки на плечи Ивана, подавшись вперёд, заглянула в тетрадь.

Под натиском её тугих грудей Ивану пришлось уступить даме место.

— Ты понимаешь, что ты сделал! Это же! Это же получилось!

Тем же утром Марина ехала в вызванном по телефону такси, она посмотрела в зеркало заднего вида, в нём отражались удивительно смиренные глаза водителя.

— Вам помочь? — спросил он.

— А чья это машина?

— Моего товарища.

— Вам не нужна работа? Дайте мне свой телефон.

— Зачем?

— Хочу предложить работу.