Марина шла вдоль дороги и думала, что же ей предпринять. Мимо, резво плескаясь и топоча в лужах, проехал «Мерседес», вследствие чего её костюм стал похож на полотна художника Точка, упрямого последователя пуантилизма, который с щедростью разбрызгивал краски по загрунтованному холсту. К тому же грязная вода, пробравшаяся в туфлю, хлюпала и хрюкала, разъедая светлые колготки отвратительными серыми потёками. Женщина скинула башмак и замахнулась им, но кинуть всё же не решилась. Она начала махать руками и браниться, так что грубые слова выскакивали изо рта крикливыми сгустками, а всё тело, казалось, раздёргалось злобой на отдельные части. «Мерседес» резко затормозил и стал сдавать назад, Марина тоже начала сдавать назад, испугавшись, что переусердствовала в проявлении гнева. Из машины вышел мужчина лет сорока пяти — подтянутый, загорелый, в белоснежном костюме и лайковых перчатках.

— Ба, Иосиф Борисович!

— Марина, что же ты не жалеешь себя. Так можно атипичную пневмонию подхватить!

И они бросились друг к другу на шею, в этом взаимном жесте было столько театрального, что Марина отпрянула, подумав про себя, что жизнь намного театральнее, чем театр жизнен. Она не любила современный театр, ей всегда казалось, что из него убрали реальность, доверху наполнив ватой и уложив в неё истуканов, у которых нет ни человеческих чувств, ни страстей, ни недостатков. Они стерильны, ненавязчивы и немного болезненны, как может быть болезненна пластмасса. А она, Марина Добродушева, настоящий молодец, потому как кипят в её сердце возрожденческие страсти, а вся жизнь подчинена планам, которым позавидовал бы Наполеон.

— Как я рада вас видеть!

— Не ври. — Иосиф Борисович наклонился и поцеловал ей руку, она почувствовала, как его усы щекочут кожу.

— Ой, не вру.

— Поедем обедать.

— Только надо по дороге заехать ко мне. Сами понимаете — не мешало бы переодеться.

— Конечно, мне очень хочется оказаться наедине с такой привлекательной женщиной. Но я спешу, поэтому предлагаю отправиться в «Вернисаж». Там большой выбор платьев.

— Это будет дольше.

— Поехали. Для женщины ты слишком несговорчива!

— А я лучшая из лучших!

— Вот поэтому ты мне и нравишься!

В светлом, пахнущем заграницей здании они зашли в бутик «Prada». К лицам продавщиц были приколоты улыбки, а волосы так туго стянулись в высокие хвосты, что едва ли в их головах могла возникнуть хоть одна мысль, лишённая наклейки «Prada».

— Господи, как всё дорого!

— Марина, хватит меня позорить. Выбирай.

— Не буду. У меня платья лучше и дешевле.

— Ты мне об этом потом расскажешь. Выбирай сейчас же, я есть хочу!

Марина надела бело платье, которое представило на всеобщее обозрение её худые плечи с острыми ключицами. Иосиф Борисович слегка поморщился, вид у Марины был не самый убедительный. В своей красоте она была похожа на журнальную картинку, на глянце выглядит экстравагантно, а в жизни комично и угловато.

— Тебе так не холодно?

— Но мы же не на метро поедем? Но право же — лучше деньгами!

— У тебя денег нет?

— Деньги такая субстанция, что их всегда нет, по крайней мере, у меня.

Иосиф Борисович многозначительно усмехнулся и подал Марине руку. Они ехали в роскошной машине, пили ледяное шампанское и ели клубнику. Белым, безукоризненно чистым сиденьям не хватало двух-трёх пятен, чтобы диваны приобрели историческую значимость, что, мол, здесь сидел величайший дизайнер всех времён и народов — Марина Львовна Добродушева и ела клубнику взахлёб с вдовой Клико.

— Банально, а приятно, — сказала Марина.

— Что?

— Когда в плохих фильмах показывают сладкую жизнь, то это всегда машина с мини-баром, шампанским и клубникой. Иосиф Борисович, мне нужна ваша помощь.

— Каждый раз, когда я тебя встречаю, тебе что-нибудь от меня нужно.

— Я всю жизнь приучала себя к взаимовыгодному использованию. Вы меня, я вас.

— Интересно, как я тебя?

— Я могу сшить потрясающий костюм.

— Тебе ещё нужны сто тысяч?

— Нет.

— Теперь больше?

— У меня они были, их украли.

— Поистине неожиданная женщина! Кто?

— Неважно. На меня донесли в налоговую полицию. Вы же меня знаете — я сама бардачница, и бухгалтер у меня пьющий, начнут по-серьёзному ковыряться — мало не покажется. У вас есть кто-нибудь в налоговой полиции?

— Какого района?

— Киевского?

— Нет, но в городском есть.

— Помогите, пока не поздно. Сейчас я только на свидания хожу, инспектор решил в меня влюбиться, поэтому взяток не берёт, делу хода не даёт, но и не отпускает.

— Как фамилия?

— Диденко.

— Постараюсь.

— Какой вы душечка!

— Ты какую кухню любишь?

— Хочу чего-нибудь жирного и вкусного и чтоб много.

— Как ты не поправляешься?

— Нервная.

Когда они подъехали к ресторану «Варио», неожиданно пошёл сильный ливень. Густые, бурые капли замирали в воздухе, а потом, сорвавшись вниз, с отчаянием падали в сливные ямы. Из дверей ресторана вышел толстый человек. Он говорил по телефону и курил сигару, около него семенила маленькая девушка, которая несла над ним зонт. Господин, раскачивая своё жирное тело, подошёл к машине, стал разворачиваться, девушка услужливо открыла дверь, он продолжал говорить по телефону, а она мокнуть под дождём. Марина перевела взгляд — около входа стояло пять джипов с мигалками, в которых сидели вальяжные люди в военной форме, в руках они держали автоматы и горящие сигареты.

— Наверное, Арчил здесь, — сказал Иосиф Борисович.

— Кто такой Арчил?

— Видный деятель российского бизнеса.

— Это его так охраняют?

Войдя внутрь, они отразились в семи зеркалах, сплошь утыканных лампами. Боковая дверь с золоченными ручками отворилась, и оттуда выпорхнуло пять девиц, они облепили зеркала и забились в них своими лёгкими платьями. Марина повела плечами:

— Поедем отсюда.

— Почему?

— Есть не хочется.

Но Иосиф Борисович уже обнимался с Арчилом, который был среднего роста, с нависшими бровями и грузным носом. Марину никто не представил, её посадили между двух громил с переломанными ушами и неповоротливыми шеями, их массивные руки ловко выковыривали улиток, Марина замерла, боясь, что и её подцепят на булавку и вытащат из ракушки.

Пять девиц расселись по своим местам, Марине показалось, что у каждой в глазу блестит по долларовому значку. Они не обращали на неё ни малейшего внимания, сидели чинно и ели ежевику. Иосиф Борисович тихо разговаривал с Арчилом, два гиганта поддерживали светскую беседу рассказами о своих победах над французскими полицейскими, поражая присутствующих дам разнообразием и изысканностью языка.

Марина ела рыбу с певучим названием и дивилась своей тишине, даже соль она не решилась спросить.

По кактусу бежала мошка, она взбиралась вверх по его колючему стволу. Светлана вспоминала, как она выскользнула из дома — метрах в ста от неё шла Марина. Эта её подпрыгивающая походка, весёлая чёлка из-под берета злили девушку, злили до тёмных кругов перед глазами. Ведь что же получается, что она училась четыре года, окончила институт с красным дипломом только затем, чтобы стать тенью, мучимой ненавистью к этой проклятой женщине. А Марина радуется холоду, замирающему в воздухе снегу, идущим навстречу людям. И ведь не берёт её никакая зараза! Всё равно, сука, вихляет бёдрами и в глазах ни намёка на сожаление, что родилась! В тот вечер, когда она кралась за ней, ей нравилось мучить себя, бередить многолетнюю рану, ведь хуже не будет, а это уже надежда, самая большая надежда, которую может испытывать человек, надежда отчаявшегося человека. Светлана обогнала Марину, вбежала в подъезд, быстро поднялась в свою убогую, пахнущую кошкой квартиру, схватила куклу и начала драть ей волосы, срывать одежды и топтать, топтать лицо до тех пор, пока пластмассовый череп не треснул, потом, обессиленная, повалилась на пол. Она плакала, а перед глазами лежало детское пальтишко, которое ей когда-то подарил папа, оно село и было почти впору кукле.