— Да, это верно. Если тебе повезет, я хочу быть рядом с тобой. А если после тебя на них еще останутся какие — нибудь клочья шерсти, я доберусь до них, чтобы дощипать ее. Судившие нас присяжные вырвали из меня жалость, как зуб.

— Так помни же, Алан, думай о себе. Если подвернется случай — не упускай его.

Только в следующий вторник к нам допустили первого посетителя. Пришла Кэтрин повидаться с Джоном Саймоном. Со мной она разговаривала через решетку. Я ее не видел, но мне приятно было слышать ее голос, хоть я и чувствовал, что его ткань так туго натянута на раму отчаяния, что вот — вот лопнет… На мой вопрос о Дэви она ответила, что он очень занят своими корзинками и постоянно справляется о нас обоих.

— Поблагодарите его за это, Кэтрин, — попросил я.

Дальше я уже только слышал, как она шепотом разговаривала с Джоном Саймоном.

Я прислушивался к шороху человеческих тел, тяжело ворочающихся на соломе в соседней камере. Мне послышалось, будто Джон Саймон слегка повысил голос, стараясь утешить Кэтрин. Немного погодя пришел Бартоломью и сказал, что Кэтрин уже пора уходить. Постучав ключами в стену, он двинулся дальше. Потом до меня донеслись горькие рыдания Кэтрин, и хотя было вполне естественно, что она плакала, я с недоумением воспринял эти звуки. Наконец дверь в камере Джона Саймона хлопнула и там наступила тишина.

— Она даже не попрощалась с тобой, — сказал Джон Саймон. — Трудно ей, бедняжке, приходится.

— О, это сущие пустяки! А вот плохо, должно быть, когда человека так скрутит, так скрутит, что и не передохнуть.

— Да. Ну, я попробую подремать минутку. Может быть, мысли мои чуть скрасятся снами…

Около часу или немногим больше того стояла полная тишина. Даже тюремные крысы, за возней которых мои уши привыкли внимательно и сочувственно следить, казалось, примолкли. Нам принесли ужин, а потом мы опять остались одни. Когда сумерки начали сгущаться, я услышал голос Джона Саймона. Он очень тихо окликнул меня через отдушину и предложил подойти поближе.

— Я не хочу, чтобы кто — нибудь услышал то, что я тебе скажу, а снаружи всегда неожиданно могут оказаться чьи — нибудь посторонние уши. Даже и Бартоломью не следует доверяться. Свою моральную добропорядочность он уже давно растерял. По человечеству ему, может быть, и жаль нас, но за четверть пинты эля он, думается, способен дважды продать нас.

— В чем дело?

— А в том, что Кэтрин ухитрилась сообщить сегодня во время свидания. Она получила вести от Лонгриджа. Он велел передать нам, чтоб мы не теряли надежды, что не все потеряно.

— Рад слышать, что есть люди, которые так думают. Но от этого нам ни тепло, ни холодно. Где Лонгридж? Как его дела?

— Кэтрин самой приходится довольствоваться только обрывками сведений. Коннор две недели назад арестован в Манчестере и ждет суда. Солдаты захватили большую часть боевых припасов, которые он собирался переправить повстанцам южных долин. Плиммон и Радклифф распорядились «прочесать» всех, кто не ушел в подполье и кто, по их мнению, сочувствует нам. Лонгридж еще скрывается, и все — таки он велел Кэтрин передать нам, что дела наши далеко не безнадежны и что нам не следует отчаиваться. Мунлийские рабочие вернулись к работе: они согласились на снижение заработной платы — речь идет, конечно, только о тех, кто остался в Мунли. Радклифф ввез много рабочих рук из восточных графств и целыми пачками выбрасывает из заводских домов на улицу семьи уволенных. Кто чудовищно наживется в ближайшее время, так это пароходные компании, перевозящие эмигрантов в Америку!

— Уж они — то наверняка наживутся! Подумать только, какое усиленное движение происходит теперь по всей стране, а многие отправляются за океан! Невеселый пир устроили Плиммон и Радклифф. Они вроде осеннего ветра: как подуют, так листья уносит. Ах, если бы унесло и нас.

— Лонгридж сообщил, что если нам понадобится известить его о чем — нибудь, то в тодборийской таверне «Флаг» всегда найдется пара ребят, которым мы можем довериться.

— А ты отправил ему какое — нибудь послание через Кэтрин?

— Пока она была здесь, я как — то не вспомнил ничего важного. Меня огорчило, что она пришла, и я посоветовал ей не подвергать себя больше опасности. Бог мой, натерпелась же она горя из — за меня! Ах, Алан, почему я, подобно тебе, не держался подальше от таких чувств.

— А что бы ты, собственно, мог передать Лонгриджу? Что мы можем ему сказать? Если только не свершится чудо — а с такими парнями, как мы, которые не в чести у попов, чудес не бывает! — то нам крышка.

— Я начинаю думать, что это не так. До прихода Кэтрин я согласился бы с тобой. Даже пока она оставалась здесь, признаюсь, я на мгновение подумал о возможности спасения, и тут же отбросил эту мысль прочь. Нет никакого смысла просить Кэтрин передать Лонгриджу, как мы рады, что он жив, или сказать ему, что мы все еще верим в человеческое достоинство. Стоит ли ей рисковать свободой ради того, чтобы зайти в таверну «Флаг» и довести до сведения друзей Лонгриджа о наших чувствах. Но после ее ухода я вдруг понял, что не может остаться незавершенным ничто из того, что однажды возникло между мной и ею. Вся замерзшая река ее смирения тронулась, и на ней, возможно, окажется какая — нибудь льдина — для меня, для Кэтрин или для тебя.

— В таком случае нам пришлось бы проявить себя ловкими прыгунами, Джон Саймон, а здесь у нас нет даже порядочного простора для разбега.

— В Лонгридже есть что — то незаурядное. Его ненависть— настоящий стальной молот. Арест Коннора, да и мой, как бы мало я ни значил, ничуть не обескуражил его. Как и все наши, он сознает, что, если они на этот раз потерпят поражение, им останется только одно: стать в очередь за новыми комплектами цепей, причем Радклиффу и Пенбори будет принадлежать последнее слово даже при решении вопроса о весе и форме этих цепей. Когда Лонгридж выйдет из подполья, он придет за нами и с радостью разнесет вдребезги все, что станет на его пути.

— Что ж ты все — таки велишь передать ему?

— Пусть знает: мы со своей стороны сделаем все возможное и невозможное, чтобы помочь ему. И пусть уж лучше моим последним делом на земле будет создание заповедника для диких лис, чем царства для радклиффов.

— Кто же передаст твое послание? Кэтрин?

— Она больше не придет.

— Кто же в таком случае?

— Наш тюремщик, Бартоломью. Как рассказала мне Кэтрин, он пропустил ее сюда, а ведь шериф графства заявил, что никому из мунлийцев не дадут свидания с нами. Так что Бартоломью здорово рисковал. Возможно, что он и впредь не очень — то будет придерживаться буквы закона. Из наших бесед с ним у меня создалось впечатление, что тень его былой порядочности, хоть и спотыкаясь, все — таки бродит где — то среди обломков крушения его былых мечтаний. Сегодня вечером я его еще раз прощупаю. Должен же в этом человеке найтись хоть самый крошечный уголок, очищенный от скверны!

— Ни дюйма! Можешь сколько угодно тешиться такими мыслями, но не вздумай что — нибудь строить на них. Ороси его нутро парочкой — другой кружек пива, и он тебе такую скверну разведет, что только успевай уши развесить!

— В воздухе носится ожидание перемен. Это должно сказаться и на нем, как на любом другом человеке. Если наши парни на воле попытаются освободить нас, то это значительно упростится для них, если мы хоть на самую малость запасемся сочувствием и содействием Бартоломью.

— Здесь в воздухе действительно кое — что носится, но переменами даже не попахивает. Никогда еще мне не доводилось побывать в таких местах, где все, казалось бы, так прочно установлено, как здесь. Давай лучше спокойненько посидим и постараемся не очень ублажать эти огромные гранитные глыбы, и не биться о них головами. Пусть Лонгридж поступает, как считает нужным, а если несколько добрых зарядов нашей брани могут оплодотворить его гнев и даже еще распалить — что ж, мы готовы браниться. А лучше смиримся и будем думать о тех теплых солнечных летах, которые мы знали в детстве. Помнишь, как мы лежали целые дни на зеленом косогоре возле кузницы и прислушивались к рассказам стариков о достатке, который они знавали или который им никогда не дано узнать? Нет, пожалуй, более полной радости, чем эти воспоминания, и ничего лучшего или худшего о жизни не скажешь.