Он также испытывал глубокую симпатию ко всем дилетантам; и хотя здесь я ступаю на зыбкую почву, я склоняюсь к мнению, что в Рихарде Вагнере тоже было что-то от дилетанта. Еще эти псевдоученые: Хьюстон Стюарт Чемберлен и Вальтер Дарре, не говоря уж о Розенберге — все они были дилетантами. А самым большим дилетантом из всех, по-моему, был Карл Май.

Гитлер в своих суждениях опирался на опыт Карла Мая, который, по его мнению, доказал, что для принятия решения достаточно одного воображения. Не нужно знать пустыню, чтобы ввести войска в Африку; ты можешь не знать людей, как Карл Май не знал бедуинов или индейцев, однако с помощью воображения и умения поставить себя на место другого, ты узнаешь о них, их душе, их обычаях и привычках больше, чем какие-нибудь антропологи или географы, изучавшие их в полевых условиях. Карл Май убедил Гитлера: чтобы узнать мир, необязательно путешествовать.

Нельзя оценивать Гитлера как командующего, не ссылаясь на Карла Мая. Гитлер не раз говорил, что всегда восхищался тактической хитростью и осторожностью, которыми Карл Май наделил своего персонажа Виннету. Такой человек — образец командира роты, считал Гитлер. Он рассказывал, что в трудных ситуациях эти истории по-прежнему были для него путеводной нитью, он читал их на ночь, и они придавали ему смелости, помогали ему, как помогают многим философские труды, или Библия — пожилым людям. Больше того, уверял Гитлер, Виннету всегда был для него примером благородства. В конце концов, страна нуждается в образце для подражания, ей необходима героическая фигура, которая внушит молодым людям правильные понятия чести и достоинства; герои нужны молодежи, как воздух. Вот в чем главное значение Карла Мая, говорил Гитлер. Но вместо этих книг идиоты-учителя вдалбливают в головы несчастных учеников творения Гёте и Шиллера.

Вечером получил обнадеживающее сообщение от Хильды. Но это ее надежды. Не мои.

7 мая 1960 года. Воскресенье. Черный дрозд купался в пруду, который мы устроили в ванне, а потом пел над моей головой, сидя на ореховом дереве. Молодой воробышек никак не мог найти выход из-под садовой скамейки. Тем временем пять ястребов показывали фигуры высшего пилотажа. Один из них сел на водопроводный кран в нескольких метрах от меня, потом перелетел на газон, чтобы напиться из ванны, и, поскольку он еще молодой и неуклюжий, чуть не свалился в воду. Следом прилетел голубь и уселся на нижнюю ветку орехового дерева, под которым мы с Гессом уже час сидели в полном молчании. Вдруг в этой тишине раздался голос Гесса с оттенком смущения:

— Как в раю.

Будет ли мне потом не хватать этих спокойных дней с книгами и садоводством, дней, не замутненных какими-то честолюбивыми желаниями и недовольством? Иногда мне кажется, что время стоит на месте. Когда я попал сюда? Или я был здесь всегда? В размеренном течении дней, которые просто перетекают из одного в другой, время забывается. Наверное, такой была жизнь в средневековых монастырях. Обособленность не только от людей, но и от суеты мира. Сидя на садовой скамейке, я на минуту представил себя монахом, а тюремный двор — монастырским садом. Только семья до сих пор связывает меня с внешним миром. Интерес ко всему, что составляет основу этого мира, постепенно затухает, и мысль о том, что я могу провести здесь остаток своих дней, больше не вызывает ужаса. Напротив, она успокаивает.

Что это — слабость или смирение? В любом случае такая покорность все упрощает. Мне даже пришло в голову, что, может быть, это другая, новая форма моих отношений с судьбой. После изучения языков, архитектурных исследований, литературных трудов и кругосветного путешествия это, возможно, последний и, вероятно, самый мудрый способ придать смысл моей жизни. Надо не хватать судьбу за горло, по знаменитому выражению Бетховена, а добровольно отдаться ей в руки.

10 мая 1960 года. Американский самолет-разведчик, так называемый У-2, был сбит над Советским Союзом. Теперь Хрущев считает, как пишут сегодняшние газеты, что Парижская конференция на высшем уровне обречена на провал. Ширах снова в отчаянии.

Я воспринял это известие без малейшего волнения; оно меня не трогает. Но вот что меня поражает: я уже не так сильно стремлюсь получить надежду. Все эти пятнадцать лет я хотел продержаться и планировал свою жизнь, глядя в будущее. Но со временем будущее в буквальном смысле съежилось, а настоящее кажется бесконечным. В первые годы я не мог понять, как Карл V, находясь в зените своей власти, смог отказаться от мира и выбрать жизнь монаха. Сегодня эта мысль мне близка как ни одна другая. Я с нетерпением жду дня освобождения, но в то же время мысль о свободе вызывает у меня чувство неуверенности и тревоги. Смогу ли я снова жить в обычном мире? Или, как папа Целестин, которого забрали из пещеры отшельника и отвезли в Рим, буду кричать: «Верните мне мое уединение!»

12 мая 1960 года. Достал свой блокнот и перечитал изречения Гёте, которые я выписал из его «Избирательного сродства»: «Бывают ситуации, когда страх и надежда становятся едины, они перечеркивают друг друга и теряются в мрачном отсутствии эмоций».

2 июня 1960 года. Во время свидания с женой обсуждали семейные проблемы. Ни на что другое времени не хватило.

Вскоре после свидания русский директор велел открыть мою камеру.

— Когда я вошел в комнату для свиданий, вы не встали, здороваясь со мной. Я делаю вам официальное предупреждение.

Я улыбнулся ему.

4 июля 1960 года. Пришлось переписать прошение директорам, потому что я пропустил установленную форму обращения: «Директорам союзнической тюрьмы». Советский директор сердито отчитал меня:

— Это в последний раз!

Уготованное мне наказание он держит в секрете. Но несколько часов спустя в саду он снова вел себя вполне приветливо. Я рвал лаванду для некоторых охранников, которые мне нравятся. Директор понюхал мешок с цветами и через переводчика спросил меня, способствуют ли они росту волос. Задав вопрос, он с улыбкой приподнял фуражку и показал мне, как сильно нуждается в подобном средстве. С такой же улыбкой я снял лыжную шапочку и показал, насколько бесполезна лаванда в этом отношении.

4 июля 1960 года. Гесс, который еще несколько месяцев назад жаловался на невыносимую боль в сердце и нарушение кровообращения, теперь вместе с Ширахом часами шагает по саду, причем довольно быстро и без остановок. Они снова начали общаться, и Ширах с тех пор вроде бы немного успокоился. С Гессом Ширах чувствует себя главным; он верховодит, и ему это нравится. Но Гесс тоже кажется более уравновешенным. Иногда я думаю, что между ними медленно возникает некое подобие дружбы. Если так, это будет первая дружба, рожденная в Шпандау.

5 июля 1960 года. На дне моего пруда, в старой ванне, пустил корни случайно отбившийся от сородичей золотарник. Когда я вылил воду из пруда, стебелек согнулся. Другими словами, растение выработало в себе только тот уровень выносливости, который необходим, чтобы держаться вертикально в воде. Я пересадил его, и через несколько дней он стал таким же сильным, как и другие золотарники, и не сгибается даже под порывами ветра.

6 июля 1960 года. Несколько недель занимаюсь бессмысленным делом. Я хочу продлить северо-южный бульвар до северного конца сада. Поскольку я упрямо решил, что мои дорожки должны пролегать строго по горизонтали, я уже поднял эту тропу на полметра над обычным уровнем — она превратилась в некое подобие подвесной аллеи. Теперь у меня появился предлог строить непрерывный сад камней на восточной стороне дорожки, так как там образовалась насыпь. Ширина аллеи четыре метра, поэтому мне приходится возить на тачке большие объемы песка и золы.

В общем, в эти дни я напряженно работаю. И вот каких результатов я достиг с медицинской точки зрения: мое давление, которое в последние годы держалось на уровне 110, поднялось до 130/75, в то время как у моих сидящих или мирно гуляющих товарищей — всего 100/65. Правда, Ширах и Гесс недавно снова стали работать в саду, но только если их видит русский директор. В любом случае их участок в тридцать раз меньше моего.