Со мной Дёниц держится отчужденно. Наверное, ждет что я сам с ним заговорю; но он уходит, а я остаюсь, поэтому все зависит от него.

29 сентября 1956 года. Говорят, за воротами ждут тридцать машин, битком набитых репортерами — ходят упорные слухи о досрочном выходе Дёница.

— Как только я окажусь на свободе, я первым делом обсужу с Кранцбюлером, как вытащить всех вас отсюда, — великодушно заявляет Дёниц.

Похоже, он совсем забыл, что его связи ничуть не помогли ему лично и он отсидел свой срок до самого последнего дня. Поэтому я говорю ему:

— Моим делом уже занимаются несколько важных персон среди союзников. Любые действия с вашей стороны могут только повредить.

Дёниц ошеломлен. Во время моей прогулки он избегает меня. Я тоже больше не делаю попыток заговорить с ним. Днем Катхилл доводит до нашего сведения никому не нужное решение четырех директоров: с 1 октября Дёниц больше не является заключенным в Шпандау.

29 сентября 1956 года. Последний день Дёница.

Повторяется та же сцена. Дёниц ведет долгий разговор с Ширахом и Функом, я хожу по своей дорожке, а Гесс в одиночестве сидит на стуле под ореховым деревом. Дёниц даже не попытался с ним помириться.

Внезапно Дёниц повернулся ко мне.

— Мне нужно кое-что у вас спросить, — сказал он.

Я ждал, что напоследок он скажет хоть одно дружеское слово, что перед выходом на свободу захочет разрядить обстановку, покончить с этой затянувшейся враждой. Я с готовностью ответил:

— Да, буду рад. Давайте присядем.

Мы сели рядом на скамейку, и Дёниц сказал:

— Вы как-то говорили мне, что в последний визит в бункер фюрера вы рекомендовали Гитлеру назначить преемником меня. Вы обсуждали его завещание и мое назначение, сказали вы. Как возник этот вопрос?

— Все было не совсем так, — ответил я. — Скорее, Гитлер зондировал почву. Он спрашивал, как вы справляетесь с обязанностями его заместителя в северном районе, и я ответил, что вы прекрасно справляетесь. Безусловно, я понимал, что Гитлер не случайно задал этот вопрос. Но, по своему обыкновению, он не раскрыл карты. Когда несколько часов спустя он снял с должности Геринга, я почувствовал, что наступает ваш черед принять руководство страной. Кто еще у него оставался? Поэтому ваше назначение меня не удивило. Но не я предложил вашу кандидатуру.

Дёниц кивнул.

— Именно это я хотел узнать. Когда я буду писать мемуары, мне нужно точно знать, каким образом я получил назначение[16].

Минуту мы сидели молча, уставившись прямо перед собой. Я попытался вспомнить сцену в бункере, но не смог. Внезапно я услышал изменившийся, резкий голос Дёница:

— Из-за вас я потерял эти одиннадцать лет. Вы во всем виноваты. В том, что меня судили как обычного преступника. Какое я имею отношение к политике? Если бы не вы, Гитлеру никогда не пришло бы в голову сделать меня главой государства. Все мои люди сейчас снова занимают командные посты. А посмотрите на меня! Уголовник! Моя карьера разрушена. — Он встал, уставился на меня тяжелым взглядом и продолжил с той же враждебностью: — И еще один вопрос: замечание относительно Кранцбюлера было вашим последним словом? Кранцбюлер возглавляет Целую кампанию по освобождению лиц, осужденных за военные преступления. Он часто встречается с Аденауэром. И у меня тоже есть кое-какое влияние. После выхода на свободу я хочу иметь возможность сказать: «Освободите четверых заключенных Шпандау». Я должен сократить это число до трех?

Я покачал головой.

— Можете говорить обо всех четверых. Я не возражаю. Но, может, у вас найдется минутка послушать, что я хочу сказать?

Дёниц снисходительно махнул рукой и сухо бросил:

— Пожалуйста.

— Все десять лет вы клеветали на меня, оскорбляли и подвергали меня остракизму, — сказал я. — В свое время Нейрат советовал мне не обращать внимания, просто хранить молчание. Тюрьма сама по себе — тяжелое испытание, говорил он. Я последовал его совету. Хотя вы постоянно обвиняли меня в бесчестном поведении в последние месяцы войны и на Нюрнбергском процессе. Но я хочу, чтобы вы хотя бы раз выслушали меня: вы и все остальные здесь без конца твердите о чести. Через каждое слово вы или Ширах говорите о достоинстве, выдержке. Война уничтожила миллионы людей. Еще больше миллионов погибло в лагерях от рук тех самых преступников. Все мы здесь были частью режима. Но ваш десятилетний срок волнует вас больше, чем смерть пятидесяти миллионов. А ваши последние слова в Шпандау — о вашей карьере! Нет, мне ничего не нужно от вас и вашего Кранцбюлера. Конечно, я хочу выйти отсюда. Но если моя свобода зависит от этого, я лучше останусь здесь еще на десять лет.

Дёниц не шелохнулся во время моей речи. Потом небрежно бросил:

— Хорошо, как вам будет угодно!

Он вернулся к остальным. Мы оба говорили на повышенных тонах. Они с нетерпением ждали его рассказа.

После воскресной прогулки в наших камерах устроили обыск и — вот глупость! — в камере Дёница тоже. Мы тем временем гуляли по коридору. В знак примирения и из желания показать Дёницу, что моя утренняя вспышка была отчасти результатом расшатанных нервов, я пошутил над скрупулезностью охранников. Дёниц дружелюбно откликнулся. По крайней мере, внешне мир восстановлен.

После ужина Дёниц попросил таблетку «Теоминала» и перед тем, как нас снова заперли в камерах, подошел к Гессу.

— Auf Wiedersehen, герр Гесс. Всего вам доброго.

— Auf Wiedersehen, герр Дёниц, — в том же духе ответил Гесс. — Всего наилучшего, и успокойте свои нервы.

Прощание с Функом и Ширахом длилось немного дольше. А потом он все-таки подошел ко мне. Он был заметно взволнован.

— Auf Wiedersehen, Шпеер, будьте здоровы.

Я пожал ему руку.

— Auf Wiedersehen, Дёниц. Удачи.

Я быстро ушел в камеру.

Дёниц через окошко в двери:

— Забыл — передайте мои наилучшие пожелания вашей жене.

Я лишь ответил из камеры:

— Спасибо.

В голосе Дёница слышалось смятение: он плакал. Снаружи, говорят, люди ждут с букетами цветов.

Надежда из Вашингтона — Гесс снова симулирует потерю памяти — Функ играет с собственной жизнью, чтобы ускорить освобождение — Ширах выращивает советскую звезду в саду — Честертон о кесарях-демагогах — Романтизм в Третьем рейхе — Отсутствие интереса к литературе у Гитлера — Первый вечер на открытом воздухе

1 октября 1956 года. Правила действовали до последней минуты. Около десяти часов Годо попросил у Дёница очки, как и каждый вечер перед отбоем. Когда Дёниц попросил оставить свет, ему отказали даже в этом. Прозвучал категорический ответ: в десять часов во всех камерах должно быть темно. В тишине я иногда слышал, как Дёниц ходит из угла в угол по своей камере.

В двенадцатом часу Пиз подбодрил Дёница:

— Осталось всего полчаса.

Вскоре, примерно без двадцати двенадцать, Катхилл приказал открыть дверь. Дёницу выдали его штатский костюм, который Влаер и Миз чистили три дня — так в него въелась пыль. Перед уходом Катхилла я услышал голос Дёница:

— Неужели необходимо меня обыскивать?

Потом он спросил:

— Могу я теперь идти? — Очевидно, он переоделся.

— Пока нет, — медовым голосом ответил Летхэм. — Еще пять минут, пять минут.

Снова шаги Дёница.

— Моя жена уже здесь?

— Да, она приехала. Подождите еще пять минут.

Последние пять минут прошли в дружеской беседе.

— Костюм не жмет после стольких лет? — поинтересовался Летхэм. — Мы думали, он стал слишком тесен, — рассмеялся он.

— Он сидит так же, как раньше, — услышал я добродушный ответ Дёница. — Мы, военные, всегда сохраняем талию. — Снова наступило молчание. — Мой шофер знает — начал было Дёниц, но вдруг послышались шаги. Вернулся Катхилл.

— Время пришло.