Литмир - Электронная Библиотека

В коридоре Дёниц говорит мне, что на месте охранников проверил бы карманы моих брюк; я веду себя очень подозрительно. Стараясь изо всех сил, изображаю недоумение. Но, наверное, я в самом деле стал слишком беспечным и вызываю подозрение. Ведь в правом кармане я действительно ношу записи за последние несколько дней, завернутые в носовой платок.

30 августа 1948 года. Я часто слышу свистки буксиров на Хафеле. Совсем близко. Этот звук навевает на меня меланхолию. В то же время он вызывает довольно странную мысль: я начинаю задумываться, не стать ли одному из наших сыновей моряком. Я представляю свободную и вольную жизнь капитана на борту собственного буксира.

Вчера исполнилось ровно двадцать лет с тех пор, как мы с Маргарет — всего в километре от этой камеры на судоходном канале Шпандау — собрали две складные лодки и отправились в свадебное путешествие по Хафелю к озеру Мюрицзее в Мекленбурге. Это отражало стремление наших душ; наше поколение отличалось враждебным отношением к цивилизации. В те дни мы всегда мечтали об уединении, о поездках по тихим речным долинам, прогулках по пастбищам высоко в горах, о жизни в палатке на каком-нибудь далеком лугу в окружении фруктовых деревьев. Нас никогда не тянуло в Париж, Лондон или Вену, нас даже не прельщало классическое наследие Рима. Мы всегда предпочитали — до 1933 года — шведские скалы римским храмам.

В последние дни войны любопытное совпадение заставило меня повторить нашу свадебную поездку. В ночь 24 апреля 1945 года я попрощался с Гитлером в его берлинском бункере и на рассвете поднялся в воздух в «шторьхе» неподалеку от Бранденбургских ворот. Ближе к концу полета появился советский истребитель. Пилот вел легкий разведывательный самолет всего в нескольких метрах над поверхностью мекленбургских озер и соединяющих их каналов. Рядом с границей леса подо мной проплывала часть моей жизни. Далеко-далеко.

24 сентября 1948 года. Через неделю пройдет два года. Одна десятая. Остается странное ощущение пустоты, будто этих лет не было.

Сегодня после тщательного осмотра английский врач признал меня совершенно здоровым. Я действительно во многих отношениях чувствую себя лучше, чем раньше, во времена огромного напряжения. Когда-то меня беспокоили многочисленные нервные симптомы. Теперь их нет. Более того, за три с половиной года заключения я ни разу серьезно не болел.

После Нюрнберга я не видел себя в зеркале. Теперь в воде у фонтана я обнаружил, что седею. Черты лица заострились. Но ведь в конце концов все стареют.

26 сентября 1948 года. От своей бывшей секретарши Фрау Кемпф я узнал, что Отго Заур неожиданно в последний день дачи показаний выступил главным свидетелем обвинения на процессе Круппа. Раньше Заур был ярым сторонником принудительных мер для повышения производства, безжалостным эксплуататором на промышленном фронте. Под конец его кошмарный оппортунизм создавал мне серьезные проблемы. Теперь он выступает на стороне обвинения; он ничуть не изменился. Никому бы не пожелал такого, но если кто-то из моих ближайших помощников заслуживает осуждения, то это Заур.

28 сентября 1948 года. Урожай орехов. Наверное, впервые за четверть века я лазаю по деревьям. Дует ветер. Охранники подбирают упавшие орехи. Но мне тоже удается присвоить двадцать-тридцать штук в день. Когда наш гросс-адмирал Дёниц вопреки правилам ест орехи, он прячется под низко растущей веткой. Листва закрывает его голову и торс, но руки, ломающие скорлупу, остаются на виду — так ребенок закрывает глаза и думает, что стал невидимкой. Этот промах так забавляет русских, что они не вмешиваются.

Год третий

Неоклассицизм при Гитлере — Кнопф просит мои мемуары — Коррупция в Третьем рейхе — Штрейхер — Взаимоотношения между заключенными — Планы реконструкции Грюнвальда — Гитлер и Муссолини — В Бергхофе — Мысли о предательстве

20 октября 1948 года. В самом начале третьего года до нас дошли слухи, которые упорно расползались с начала нашего заключения. Все началось с сообщения, которое передала моей жене фрау фон Макенсен, дочь Нейрата. Жена переправила мне письмо, датированное 10 октября, по нашему тайному каналу: «Возможно, вы уже знаете, но на всякий случай сообщаю, что наши заключенные уже не в Шпандау. В течение последнего месяца они, по всей видимости, находятся в доме на боковой улочке, выходящей на Курфюрстендамм. Это вилла с зарешеченными окнами, которую охраняют английские солдаты. Я получила это известие из четырех разных источников, а сегодня один господин из Нюрнберга подтвердил его подлинность. Другие сведения о том, что вчера их вывезли на самолете, в настоящее время явно не соответствуют действительности».

Эти слухи вызвали среди нас всевозможные предположения.

24 октября 1948 года. Санитар принес корзину с тридцатью новыми книгами из городской библиотеки Шпандау. Редер со своим помощником Ширахом целый час записывал книги в журнал, который ведет с такой аккуратностью, что можно подумать, будто он управляет тридцатью боевыми кораблями, а не книгами.

Выбор книг по каталогу Шпандау — одно из немногих дозволенных нам самостоятельных действий. Функ обычно заказывает философские труды, Ширах — литературу и литературную критику, Гесс — исторические книги (которые часто не приходят), а я — работы по искусству и архитектуре.

Последние двенадцать месяцев я читаю по четыре-пять часов в день. Мне до сих пор трудно понять разницу — разве что в общих чертах — между античностью, Ренессансом, европейским классицизмом и моими собственными усилиями. В лучшем случае могу сказать, что Пестум или греческие храмы на Сицилии производят на меня более мощное и эмоциональное впечатление, чем все произведения итальянского Возрождения. То же относится к прусскому классицизму, большинству творений Жилли и Шинкеля. Гитлер испытывал совершенно иные чувства. Когда он вернулся из поездки по Италии в 1938 году, он несколько вечеров подряд рассказывал, какое огромное впечатление произвело на него искусство флорентийского Возрождения, в особенности стиль имперских фортификаций. Конечно, античность вызывала у него сентиментальные чувства; хотя бы раз в жизни, говорил он тогда, он хотел бы увидеть Акрополь. В то же время мы так часто проезжали по Дворцовому мосту Шинкеля, мимо Музейного острова, измененного благодаря его работе, и я не помню, чтобы Гитлер хотя бы раз обратил внимание на восхитительную галерею. Однажды во время войны я дал Гитлеру книгу о блестящем, талантливом архитекторе Жилли (который, к несчастью, умер слишком рано); я всегда считал его гением архитектуры и образцом для подражания. Но Гитлер впоследствии ни словом не упомянул о книге.

Любопытно, но даже в архитектуре он просто не мог примириться с Пруссией. Сейчас бытует мнение, что он был воплощением и конечным продуктом прусского духа. Как они заблуждаются! Он был сторонником Габсбургов и, в сущности, ненавидел Пруссию. Строго говоря, в классицизме ему нравилась возможность монументальности. У него была мания гигантизма. Думаю, в начале тридцатых годов благодаря влиянию Трооста Гитлер на время проникся любовью к простоте, поэтому вопреки своим истинным склонностям назвал Дом германского искусства чудом современной архитектуры. Но в действительности он отдавал предпочтение арочным переходам, куполам, изогнутым линиям, роскоши, всегда с элементом изящества — другими словами, стилю барокко. Это распространялось и на его отношение к Рингштрассе в Вене. Он был без ума от ее богатой архитектуры; он хватался за карандаш и бумагу, чтобы выразить свой восторг. В его набросках прослеживались определенные мотивы: массивные карнизы или каменные оконные коробки, огромные пилястры и иногда беспорядочно организованные составные арки. Все его рисунки имели странное сходство. Колонны, к примеру, всегда были строгими, но он хвалил меня за позолоченные капители новой рейхсканцелярии. Я видел, что он не знает, как передать в своих набросках витиеватые украшения, которые превозносил на словах. Я также понимал, что в новом здании рейхсканцелярии его, главным образом, восхищало относительное богатство орнаментальной формы. Поэтому, проектируя большой бульвар, который должен был стать центром Берлина, столицы мира, я постарался внести в него все вековое многообразие городского ландшафта. Это было смешение стилей. По моему замыслу, во дворце фюрера обыгрывались помпейские мотивы: двухъярусные колоннады с золотыми и бронзовыми украшениями в стиле ампир. Для Геринга я спроектировал резиденцию рейхсмаршала по образцу флорентийского Палаццо Питти с широкими лестницами в стиле барокко. Сводчатая канцелярия фельдмаршалов напоминала архитектуру нибелунгов, а громада городской ратуши с ее гранитными башнями вызывала в памяти города позднего Средневековья. Но сегодня мой проект кажется мне неудачным. Несмотря на некоторые хорошие черты, на передний план вышли монотонность и пустота, а не многообразие. Тот Берлин, который собирались построить мы с Гитлером, не имел ничего общего с прусским классицизмом, строгим и сдержанным в украшениях, который черпал свою силу исключительно из своих пропорций.

32
{"b":"233846","o":1}