Я подтвердил, что знают, и он добавил, качая головой:

— Тогда я не понимаю.

Лично я доволен, что победил Аденауэр.

9 сентября 1953 года. После совещания директоров полковник Катхилл заговорил с Нейратом непривычно дружелюбным тоном, но, как оказалось, лишь для того, чтобы поставить его в известность о решении директоров: даже на свиданиях он не имеет права сообщать информацию о состоянии своего здоровья. Нейрат отвечает бесцветным голосом:

— Скоро вы запретите мне думать о моей болезни.

9 сентября 1953 года. Вечером мне удалось передать Нейрату письменные показания профессора Эриха Кауфмана. Документ составлен на нескольких страницах. Я получил его от дочери Нейрата. Кауфман был уважаемым профессором международного права, который бежал из Германии. Вскоре после войны он вернулся и часто давал консультации министерству иностранных дел Германии по правовым вопросам. В качестве юрисконсульта он составил аффидевит с требованием немедленно освободить Нейрата на законном основании. Тем не менее Нейрат остается фаталистом.

— Хотя это кажется более конструктивным, чем я мог себе представить, — замечает он.

Пока Нейрат читает, я стою на страже, чтобы в случае опасности сразу забрать у него бумаги. Он плохо слышит и видит, к тому же его может выдать волнение. Поэтому сейчас я выполняю при нем обязанности постоянного секретаря. Нейрат просит меня известить его семью, что после последнего тяжелого приступа чувствует себя значительно лучше; только ходить трудно. Но он просит их не писать ходатайства русским.

30 сентября 1953 года. Сегодня цензор велел мне сообщить родным, что в письмах нельзя использовать сокращения таких слов, как доктор (д-р), количество (кол-во), включительно (вкл.), а также сокращенные имена. Если количество слов в письме превышает установленную норму, говорит он, такое письмо будет возвращено. Он также посоветовал ограничиться 1200 словами вместо разрешенных 1300, потому что при подсчете они иногда не могут придти к единому мнению. Еще бы! К примеру, Himmelkreuzdonnerwetter — это одно слово?

Слухи об освобождении больных — Функ и Гесс симулируют — Гитлер хвалит Тито — Продолжаю работать над мемуарами — «Эмпайр Ньюс» о Шпандау — Размышления о провале советской политики в отношении Германии — Улучшение условий — Сын герцога Гамильтона в Шпандау — Еще один сердечный приступ у Нейрата

2 ноября 1953 года. Занимаюсь организацией нашей службы новостей. По моей просьбе моя секретарша дважды в месяц присылает мне сводку наиболее интересных новостей. Сегодня, к примеру, мы узнали, что американский президент встретился с Мессершмиттом и другими немецкими специалистами в области авиации. Хойзингер стал советником Аденауэра по военным вопросам. Я хорошо помню этого человека — как правило, бледного и немногословного — по военным советам у Гитлера. И я тесно сотрудничал с Мессершмиттом. Любопытный факт: пытаясь защитить своих помощников, в последние недели войны он предложил построить четырехмоторные реактивные бомбардировщики и с их помощью атаковать Нью-Йорк. В Норвегии, продолжает свой обзор секретарша, освободили последних немецких военнопленных. Объединенная комиссия по помилованию в составе Германии и стран-союзников рассматривает все дела осужденных военных преступников, которые все еще отбывают свой срок в Германии; но к нам это не относится. Тем не менее, в официальном заявлении о формировании нового правительства Аденауэр выразил надежду, что усилия федерального правительства по освобождению престарелых и больных заключенных Шпандау принесут плоды.

14 ноября 1953 года. После выступления Аденауэра в бундестаге Гесс и Функ с новой силой принялись убеждать всех, что они серьезно больны. Сегодня Донахью рассказал мне историю, причем в его голосе явно слышалось восхищение:

— Около полудня Функ вернулся от врача. Он сидел в медицинском кабинете и тихо скулил: «Это было ужасно, я чуть не падал от слабости!» Увидев меня, он вскочил на ноги. «Вы здесь? Один? Дайте мне глоток коньяка, Джек! Скорей. Ах, как хорошо». Внезапно мы услышали шаги. Функ тотчас упал на стул и стал причитать умирающим голосом: «Меня окружает тьма. Ужасно, ужасно! Кто-нибудь, помогите мне!» Как только шаги удалились, он торопливо сказал: «Еще один глоток и сигару!» Он с огромным удовольствием попыхивал сигарой, потом с видом знатока стал крутить ее в пальцах. В этот момент снова раздались шаги. «Сигару — в стакан и накройте полотенцем, скорей!» И опять застонал.

Гесс тоже вновь обрел форму. Сразу после речи Аденауэра он полностью лишился памяти. Примерно раз в неделю он просит меня объяснить, кто такой Маленков или кто такой Аденауэр. Когда директор Катхилл сделал ему выговор за то, что он не сложил одеяла как положено, Гесс продемонстрировал свою плохую память, написав на стене камеры: «Сложить одеяла». А еще он увеличил интенсивность своих приступов. Сегодня ночью он стонал несколько часов подряд, выкрикивая снова и снова: «Не могу больше терпеть. Господи, я схожу с ума!» Когда утром я зашел к нему в камеру, он производил впечатление абсолютно нормального человека, однако остался в кровати и подчеркнул свою мысль в драматических и довольно трогательных выражениях:

— Тяжелейший приступ. Мой конец близок. Я жил как мужчина и сумею умереть как мужчина. Кстати, кто такой Аденауэр?

20 ноября 1953 года. Гесс стал относиться ко мне, как к своему лакею, и без всяких «пожалуйста» или «спасибо» приказывает: «Принесите мне метлу!» Даже охранники заметили.

— Этот благородный господин, — несколько дней назад заметил в саду майор Бресар, показывая на меня, — играет с огнем. Приносит Гессу то, приносит ему это. Мы все знаем. Мы бы заняли жесткую позицию, но он портит нам все карты. Этот благородный господин!

Чуть позже мне сделали официальное предупреждение, потому что я принес Гессу куртку в сад, когда он сидел в эту холодную погоду на скамейке и стонал.

28 ноября 1953 года. Мне сообщили из Кобурга, что уже напечатано 350 страниц. Триста пятьдесят страниц за восемь месяцев; в среднем — полторы страницы в день. Однако мне не хватает данных и материалов по многим событиям. После окончания этого варианта придется написать другой, но только после освобождения.

Я не придерживался хронологии. Из юности я перепрыгнул в годы работы на посту министра вооружений. Десять лет в качестве архитектора Гитлера я собираюсь описать в последнюю очередь. Сегодня я приступил к главе, посвященной 20 июля 1944 года. Одним из последствий этого дня стало назначение Геббельса на пост главного уполномоченного по мобилизации ресурсов на тотальную войну. Функ, с которым мы опять на дружеской ноге, много общался с Геббельсом, и от него я узнал о двуличии «маленького доктора» по отношению ко мне, причем даже в те годы, когда, как мне казалось, нас объединяли общие интересы.

— Он никогда не был честен с вами, — говорит Функ. — Конечно, он знал, что это вы предложили его кандидатуру. Но его переполняла злоба и ненависть к вам, к вашему положению рядом с Гитлером, которого вы добились всего в тридцать лет, к вашему происхождению из семьи среднего класса и, вероятно, к вашей славе художника — не забывайте, он сам мечтал о карьере художника, великого писателя — как бы там ни было, он так вам завидовал, так вас ненавидел, что никакие общие интересы не смогли бы вас примирить.

Функ лежал на кровати, а мне предложил сесть на деревянный стул. Он явно радовался возможности вернуться — хотя бы в разговоре — в дни своей власти. Он не подозревал, что я использую нашу беседу для получения справочных материалов.

— А все-таки, почему вы рекомендовали его на пост Рейхскомиссара?