Сейчас они выравнивают площадку под небольшой газон. Утром Ширах заявил, что изобрел новое выравнивающее устройство. Мы, затаив дыхание, наблюдали, как он связал три колышка для поддержки помидоров, потом раздвинул их снизу, сделав треножник.
— Вот! Центральный колышек должен быть немного короче. К нему прикрепляется камень.
Мы внимательно следили за его манипуляциями.
— И что теперь? — нахмурился Гесс.
— А теперь, — гордо сообщил нам Ширах, — теперь я раскачаю камень, как маятник.
Мы ошеломленно уставились на него, и Гесс ободряюще пробормотал:
— Ага! Значит, вот как оно работает.
Сначала он покачал головой, потом решительно кивнул.
— Да, — продолжал Ширах, — таким образом, я определяю горизонтальный уровень, а дальше можно выравнивать. Очень просто.
Через некоторое время они остановились рядом и снисходительно посмотрели на меня.
— Что такое? Что вы хотите сказать? — спросил я Гесса.
Гесс помолчал в нерешительности и наконец выпалил:
— Ширах говорит, что в психиатрических больницах слабоумным обычно поручают работу в саду…
10 июля 1960 года. Утром Гесс с решительным видом подошел ко мне. Очевидно, хотел передать какое-то важное сообщение.
— Сегодня воскресенье. Я решил каждое воскресенье по полчаса разговаривать с вами.
Теперь мы гуляем вместе. От его прогулочного шага захватывает дух; похоже, ему доставляет удовольствие демонстрировать свою физическую силу. Он радуется, когда я начинаю задыхаться.
— А ведь вы на целых десять лет моложе меня, герр Шпеер, — с довольной улыбкой говорит он.
12 июля 1960 года. За последние месяцы написал очерк «Гитлер — полководец». Но в конечном итоге у меня возникло ощущение, что я работаю в вакууме. У меня почти не осталось желания цепляться за прошлое. Я также, к своему удивлению, заметил, что мне уже не интересно, кто несет ответственность за ошибочные решения — Гитлер, его маршалы или кто-то другой.
4 августа 1960 года. Продолжительный приступ безразличия. Сражения и цветочные клумбы — и то и другое потеряло для меня смысл.
18 августа 1960 года. Тюрьма гудит от возбуждения. Сегодня русская женщина, которая некоторое время назад приезжала в Шпандау, впервые побывала в тюремном корпусе. Она — капитан, отвечает за цензуру.
— Она не должна догадаться, что мы считаем ее некрасивой, — заметил сегодня Ширах.
Я с ним совсем не согласен. По-моему, она очень привлекательная. Мы с Гессом прозвали ее «Красотка Маргарет».
Мы думаем, она требует от нашего русского директора строгого соблюдения правил, на которые давным-давно смотрят сквозь пальцы. Несколько недель назад директора разрешили послушать запись оперы Моцарта «Дон Жуан». Но когда пришло время концерта, Красотка Маргарет заявила протест: «Это опера о любви, а все, что относится к любви, заключенным запрещено». В качестве замены тюремная администрация прислала нам Девятую симфонию Бетховена. Но для меня «радость, пламя неземное, райский дух, слетевший к нам» из оды «К радости» Шиллера были испорчены.
20 августа 1960 года. Еженедельное совещание директоров, обычно простая формальность, которая длится не больше десяти минут, вчера затянулось на несколько часов. Обсуждение уже закончилось, и сегодня американский директор сообщил мне, что, «очевидно», мы не сможем слушать оперы из-за «некоторых технических сложностей». Когда на моем лице отразилось изумление, он объяснил, Довольно невнятно, что музыка в опере более или менее вопрос второстепенный. Главным является сюжет, и, к сожалению, большинство сюжетов посвящено темам, которые, «очевидно», — опять это слово — могут вызвать у нас беспокойство.
21 августа 1960 года. Сегодня со свойственной мне педантичностью я подсчитал, сколько у нас музыки на пластиках. Первое место занимает Бетховен — 290 минут, за Ним следует Моцарт — 190, Шуберт — 150, Бах — 110, за ним Чайковский — 90 минут, Гайдна всего 50, Шопена и Верди — по 40, Гендель, Шуман и Прокофьев — 30 минут, Регер, Брух и Стравинский — 25, и на последнем месте — Брамс, Хуго Вольф, Рихард Штраус и Франк Мартен с небольшими пьесами. В общей сложности у нас 1215 минут музыки, или примерно двадцать часов. Сейчас нам разрешают слушать музыку три часа в месяц; соответственно, нам потребуется семь месяцев, чтобы прослушать всю нашу коллекцию.
22 августа 1960 года. Глобке опять отказали. Американский посол, как пишет Глобке, понимает желание правительства Федеративной Республики добиться какого-то развития моего дела, но он считает, что сейчас крайне неподходящий момент. Дело Эйхмана, подчеркнул он, привлекло слишком много внимания к преступлениям Третьего рейха.
Между прочим, желание выйти на свободу кажется мне нелепым.
24 августа 1960 года. Если подумать, Эйхман является прекрасным решением проблемы. В последние годы, особенно когда Редер или Дёниц пространно разглагольствовали о несправедливости своих приговоров, я часто вспоминал Наполеона, который со своей ненасытной жаждой власти тоже погрузил Европу в море крови и, тем не менее, оставался героем для своего народа еще двадцать лет после смерти. С Гитлером тоже произойдет нечто подобное? Я постоянно задаю себе этот вопрос. Преступления, совершенные для достижения и укрепления власти, убийство Рёма и других людей, нарушение международных договоров, война и даже решение поработить Европу — все эти деяния были в духе европейской истории. Стремление к власти и отсутствие сомнений не могут удивить никого, кто знаком с историей этого континента. Даже в антисемитизме не было ничего необычного; в девятнадцатом веке правительства Санкт-Петербурга и Вены не раз подавали пример антисемитизма; а дело Дрейфуса в Париже выявило, что даже в Западной Европе существовал своего рода «официальный» антисемитизм. В этом отношении Гитлер не выходил за рамки европейских традиций.
Он перешел черту, когда возвел свою безумную ненависть к евреям в ранг государственной политики и превратил эту ненависть в вопрос жизни и смерти. Как почти все мы, я считал антисемитизм Гитлера чем-то вроде вульгарного побочного эффекта, оставшегося со времен его жизни в Вене. Одному Богу известно, почему он не может от него избавиться, думали мы. Больше того, антисемитские лозунги казались мне тактическим средством для подстегивания инстинктов масс. Я никогда не считал их по-настоящему важными, особенно в сравнении с планами завоевания мира или даже с нашими проектами перестройки городов.
Однако ненависть к евреям была главным делом Гитлера; порой мне даже кажется, что все остальное служило лишь маскировкой для этого по-настоящему мотивационного фактора. Я понял это в Нюрнберге, когда увидел фильмы, снятые в лагерях смерти, и ознакомился с документами; когда узнал, что Гитлер даже готов был поставить под угрозу свои планы завоевания мира ради этой мании к истреблению.
Размышляя над этим в Шпандау, я постепенно пришел к пониманию, что человек, которому я служил, не был ни исполненным благих намерений трибуном народных масс, ни реформатором, мечтающим вернуть Германии былое величие, ни проигравшим завоевателем огромной европейской империи — он был патологическим ненавистником. Люди, которые его любили, могущество Германии, о котором он всегда говорил, рейх, который он видел в своем воображении, — все это, в конечном счете, ничего для него не значило. Я до сих пор помню свое изумление от последнего предложения его завещания. Наступил апокалипсис, всему пришел конец, а он пытался вменить нам в обязанность свою жалкую ненависть к евреям.
Наверное, я могу простить себя за все остальное: нет никакого преступления в том, что я был его архитектором, я даже мог бы найти оправдание своей службе на посту министра вооружений. Я даже могу выстроить дело в защиту использования миллионов военнопленных и принудительного труда в промышленности — хотя я никогда не придерживался такой точки зрения. Но мне абсолютно нечего сказать в свою защиту при упоминании таких имен, как Эйхман. Я никогда не смогу свыкнуться с мыслью, что занимал высокий пост в правительстве, все усилия которого были направлены на истребление людей.
