В лазарете, где все еще лежит Ширах, музыкальная шкатулка заунывно пела «Тихую ночь» все время, пока я разбирал подарки. Очевидно, рождественский подарок. Она играла, наверное, раз двадцать. Я вспомнил «Лили Марлен».
1 января 1964 года. Когда в восемь часов сменились охранники, Пеллиот вошел в тюремный корпус с песнями. Через некоторое время ко мне заглянул Гесс и сообщил:
— Он уже четыре раза заходил ко мне и поздравлял с Новым годом.
Пока Пеллиот отсыпался в комнате начальника охраны, Шарков вместо него вывел заключенных в сад.
— Коллега болеет, — улыбнулся он.
За последние несколько недель я сложил кучу из обрезанных веток высотой около двух метров. Сегодня я положил сверху рождественский венок. В сумерках, около половины четвертого я поджег ветки. Пламя поднималось на несколько метров.
Ближе к вечеру Шираха перевели обратно в камеру.
— Снова дома! — с сарказмом заметил Ростлам.
1 января 1964 года. Сегодня — двадцать сантиметров хрустящего рассыпчатого снега, солнце, сухой воздух и присыпанные снегом деревья. На прошлой неделе несколько охранников взбунтовались, когда я захотел отработать в саду все положенное время — три с половиной часа. Разумеется, я понимаю, что охранники предпочитают сидеть в тепле и читать газеты. Но сегодня старшим охранником был Солин; без всякой жалости к своему дрожащему от холода коллеге Ростламу он позволил мне работать в саду при температуре −15 градусов.
Вечером дочитал работу Эрнста Канторовича «Император Фридрих Второй, 1194–1250». Помню, как за несколько месяцев до начала войны отправился в поездку по Сицилии и Апулии по следам Фридриха. Мы с женой побывали в замках, крепостях и часовнях, построенных во времена великого императора из рода Гогенштауфенов. Создавалось впечатление, что фашистское правительство умышленно игнорирует наследие столь выдающегося немца — эти великолепные памятники пришли в запустение и разрушались от времени. Даже знаменитая гробница Фридриха II в Кафедральном соборе Палермо выглядела заброшенной; вокруг нее валялись обрывки бумаги и сигареты. После возвращения я предложил Гитлеру перевезти останки Фридриха II в изумительном классическом мраморном саркофаге и поместить в подземной усыпальнице нашего берлинского Зала солдатской славы. Дуче не станет возражать, предположил я, если напоминание о слабости итальянского правления вывезут из страны. Ведь подарил же он Герингу гораздо более ценный штерцинский алтарь.
Гитлер слушал с благодушной улыбкой.
5 января 1964 года. Преодолел тысячедневный рубеж. Теперь осталось всего девятьсот девяносто девять дней, если исходить из того, что мне придется оставаться здесь до последней минуты. Под этим предлогом я решил организовать небольшую вечеринку. Я сумел договориться, чтобы мне принесли полбутылки шампанского, и выпил ее, лежа на кровати. Потом слушал по радио «Ариадну на Наксосе» Рихарда Штрауса.
8 января 1964 года. Сегодня Гесс бодро прогуливался с Пелерином, бывшим боксером в легком весе, который за несколько лет безделья в Шпандау наел себе тяжелый вес. Теперь Пелерин весит около ста килограмм и вечно переживает, что перейдет и эту черту. Француз быстро сдался, с трудом переводя дыхания.
— После восьми кругов я сбил его с ног и морально, и физически, — с победоносным видом заявил Гесс.
— Но вы весите чуть больше пятидесяти килограмм, — ответил я. — Пелерину приходится таскать на себе вдвое больше, чем этот мешок с удобрениями.
Мы решили на себе испытать этот повышенный вес и попытались дотащить мешок к цветочным клумбам. Через сто метров мы тоже выдохлись.
30 января 1964 года. Тридцать один год назад Гитлер пришел к власти. В нашей маленькой квартирке в Мангейме я слушал по радио отчет об историческом факельном шествии перед трибуной, на которой стояли Гинденбург и Гитлер; я даже не подозревал, что могу стать частью новой эпохи. Я даже не был на небольшом приеме в честь празднования победы, который устроила мангеймская партийная организация.
Несколько месяцев спустя я случайно встретился с Гитлером. И с этого момента все изменилось; вся моя жизнь проходила под высоким напряжением. Странно, как быстро я отказался от всего, что до тех пор было для меня важно: от спокойной жизни с семьей, от своих склонностей, принципов архитектуры. Тем не менее, я никогда не считал, что сделал ложный шаг, предал что-то из того, что было мне дорого; скорее, у меня появилось чувство освобождения, ощущение мобилизации всех внутренних ресурсов, словно только тогда я стал самим собой. В последующий период я многого достиг благодаря Гитлеру, он познакомил меня с властью и славой — но и уничтожил все для меня. Не только архитектуру, работу всей моей жизни, и мое доброе имя, но и, прежде всего, мою нравственную целостность. Меня осудили как военного преступника, на полжизни лишили свободы, на меня постоянно давит чувство вины, и вдобавок я должен жить с осознанием того, что всю свою жизнь я построил на ошибке.
Но так ли это? Гитлер в самом деле был страшной разрушительной силой в моей жизни? Порой мне кажется, что я также обязан ему своей жизненной энергией, динамизмом и воображением, которые создавали во мне ощущение, будто я парю высоко в небе над всеми, кто обречен ходить по земле. И что я имею в виду, когда говорю, что он отнял мое доброе имя? А было бы оно у меня, если бы не он? Парадокс, но в действительности это единственное, что он мне дал и никогда не сможет забрать. Человека можно втолкнуть в историю, но никто не сумеет вытолкнуть его обратно. В последнее время я постоянно думал об этом, когда читал «Ганнибала» Грабе. Карфагенский генерал тоже дошел до крушения всех надежд. Когда он берет чашу с ядом из рук своего чернокожего раба, раб спрашивает, что случится потом. «Мы не уйдем из мира; мы здесь отныне и навсегда».
Поэтому я задаю себе вопрос: хотел бы я выйти из истории? Что для меня означает место в истории, каким бы незначительным оно ни было? Если бы тридцать один год назад меня поставили перед выбором: тихая уважаемая жизнь городского архитектора в Аугсбурге или Гёттингене, с домом в пригороде, парой приличных зданий в год и отпуском с семьей в Ханенклее или Нордензее — если бы мне предложили выбрать между всем этим и тем, что произошло: славой и виной, столицей мира и Шпандау, вместе с ощущением неправильно прожитой жизни — что бы я выбрал? Был бы я готов снова заплатить эту цену? Голова идет кругом, когда я задаю себе этот вопрос. Я не осмеливаюсь думать о нем. И, безусловно, не могу на него ответить.
19 февраля 1964 года. Ни одной записи за две с лишним недели. Но все это время меня преследовал все тот же вопрос. Правда, внутри меня произошел какой-то сдвиг. Мной в самом деле двигало честолюбивое желание войти в историю? Что было определяющим стимулом в моей жизни, движущей силой всех моих поступков? Одно я знаю наверняка: в отличие от большинства членов ближнего круга Гитлера, у меня не было исковерканной психики. Во мне не было разъедающего чувства ненависти. Благодаря этому у меня выработался иммунитет против идеологии Гитлера. Я не был антисемитом; расовые идеи всегда казались мне нелепыми фантазиями; я никогда не был высокого мнения о дарвинистской теории естественного отбора, которой был одержим Гитлер; и, наконец, вся эта программа жизненного пространства (Lebensraum) была мне не по душе, как бы я ни мечтал о величии и могуществе Германии.
Так что же это было на самом деле? Прежде всего, ответ кроется в личности Гитлера, которая долгое время оказывала на меня гипнотическое и непреодолимое воздействие. Но дело не только в этом. Почти таким же сильным, если не сильнее, было состояние опьянения, которое вызвал во мне Гитлер, колоссальное повышение уверенности в своих силах, без которого вскоре я уже не мог обходиться, как наркоман без своего наркотика. Потом во время войны, будучи уже министром вооружений, я впервые заметил, что власть тоже кое-что значит для меня, честолюбивое стремление принять участие в исторических событиях. Помню, когда Гитлер поручил мне построить Атлантический вал, систему фортификационных укреплений от мыса Нордкап до Пиренеев — меня переполнял восторг от мысли, что моя подпись способна извлечь из казны миллиарды марок и направить тысячи людей на строительные площадки. Только оглядываясь назад, я понимаю, что и как архитектор Гитлера я тоже стремился к власти.
