— Прибыл из отпуска для дальнейшего прохождения службы.

Писарь поднес к глазам отпускное свидетельство и удивленно вскинул кустистые брови:

— Парень, ты что, спятил? Задержался на целых два дня!

— Мне его продлили в окружной комендатуре в Кельне. Отметка на обратной стороне.

Писарь перевернул отпускное свидетельство и сразу же понял, какое несчастье постигло его собеседника.

— Выходит, в Кельне ужас что творится? Город весь разбомбили? — почему-то понизив голос спросил он.

Обер-ефрейтор лишь небрежно отмахнулся в ответ.

— Тебе не повезло, дружище, — в голосе писаря прозвучали сочувственные нотки. — Твоя лодка все еще стоит у пирса. Экипаж в казарме ждет приказа. Автобус туда уходит через две-три минуты. Давай иди, а я пока созвонюсь с ними.

Обер-ефрейтор с отрешенным видом стоял под стеклянным козырьком остановки. Он так радовался предстоящему отпуску, но эта жуткая ночь в Кельне оказалась самой страшной в его жизни. В его памяти навсегда запечатлелось белое как мел, растерянное лицо отца. И еще его теперь неотступно преследовали едкий запах обгоревшего кирпича, краски, бревен и вид багрового от пожаров неба.

От мрачных раздумий его тогда на какое-то время отвлек пожилой солдат. Поезд, на котором они возвращались из отпуска, на полтора часа застрял неподалеку от Парижа. Приближающийся гул моторов заставил обер-ефрейтора вздрогнуть. Он никак не мог вспомнить, о чем они говорили, когда за окнами купе содрогалась, принимая тяжелые бомбы, земля. На прощание солдат сунул ему в руку листок бумаги. Обер-ефрейтор не посмотрел на него. Тем не менее этот листок по-прежнему лежал у него в кармане.

Утром он доложил о своем прибытии в часть командиру подводной лодки.

— Что там случилось в Кельне? — осведомился молодой офицер, нервно поглаживая пересекавший его лицо от лба до подбородка багровый рубец шрама. — Писарь сказал мне, что вам на два дня продлили отпуск.

— Моя мать и сестры… — несколько раз судорожно сглотнув, начал бессвязно рассказывать обер-ефрейтор. — Нашего дома больше нет… Отца я нашел только через пару дней. Он был вне себя от горя… Потом мы долго рылись в развалинах… И вот… Нужно было кремировать их тела, и в комендатуре дали мне еще два дня.

Командир встал и неизвестно зачем прошелся взад-вперед по комнате. Затем он подошел к обер-ефрейтору, с сочувственным выражением лица положил ему руку на плечо и произнес обычную в таких случаях фразу:

— Примите мои соболезнования, камрад! Нам всем сейчас очень нелегко. Но именно в этой войне нам нужно, как никогда, быть стойкими и мужественными. Так сказал гросс-адмирал Дениц. И пусть утрата близких и родных еще теснее сплотит наш экипаж. И тогда врагу пощады не будет!

— Так точно, господин обер-лейтенант!

— Не бойтесь поделиться со мной вашими заботами, — командир с отеческой миной посмотрел на подчиненного и сразу же отвернулся. — Идите, отдохните хорошенько. Я освобождаю вас от всех обязанностей. Как вы знаете, в любой момент мы можем выйти в море и нам никак нельзя ударить в грязь лицом.

Оставшись один, командир вызвал к себе старшего помощника и приказал внимательно следить за поведением обер-ефрейтора. Старший помощник согласно кивнул головой. После массированных бомбардировок городов в северо-западной части Германии на всех совещаниях младшего командного состава от них все более настойчиво требовали обращать внимание на отдельные высказывания отпускников. Поэтому, выйдя от командира, старший помощник подошел к обер-боцману и попросил его найти кого-нибудь, кто смог бы отвлечь обер-ефрейтора от «дурных мыслей» и заодно незамедлительно докладывал бы о всех его «пораженческих высказываниях».

Обер-боцман понял, что из него хотят сделать шпика. Ему очень не хотелось заниматься таким грязным делом и лезть в душу к сослуживцу. Тем не менее он дал такое же задание младшему ефрейтору. Почти каждый немец, хоть раз соприкоснувшийся с созданной нацистами дьявольской системой слежки и контроля за «образом мыслей», уже подсознательно испытывал страх перед ней.

Старший ефрейтор беспокойно ворочался на койке. Мысли сплелись в клубок, и он не мог его распутать. Он никак не мог забыть о листке бумаги, спрятанном теперь под простыню. Это было «Обращение к солдатам вермахта и всем немцам в Южной Франции», написанное членами Национального комитета «Свободная Германия в Южной Франции».[36] После его прочтения обер-ефрейтор долго мучился в поисках ответа на самый важный для него и многих других вопрос: во имя чего он рискует жизнью?

Три года назад под впечатлением «подвигов Прина» он добровольно пошел служить на флот и был вне себя от радости, когда узнал, что его зачислили в расположенный в Вильгельмсхафене IV флотский экипаж. Где они сейчас, его тогдашние товарищи? Почти все они хотели стать подводниками и к этому времени в большинстве своем покоились на дне или, в лучшем случае, оказались в плену. «Не вернулся из боевого похода» — всякий раз эта затертая казенная формулировка заставляла его вздрагивать. А где ребята, с которыми он вместе учился в Кельне? Их тоже уже почти никого не осталось в живых. Он вспомнил приведенные в листовке цифры.

С лета 1943 года общие потери вермахта в живой силе составили четыре миллиона человек. Подумать только, четыре миллиона! А сколько погибло во время воздушных налетов? Но наиболее сильное впечатление на него произвели последние строчки листовки: «От вас и только от вас зависит, будет ли наше отечество низвергнуто в пропасть. Пока еще есть возможность выбрать другой путь». Но какой именно?

— Давай вставай! Нашел время спать! Мы идем в город!

Обер-ефрейтор с хрустом потянулся и спрыгнул с койки. А почему бы не развлечься? Глядишь, хоть на время забудешь проблемы.

Бордель — неизменная составная часть системы «культурно-боевого обслуживания вермахта». Со всей Франции на Атлантическое побережье свозили девушек. Многих просто заставляли ехать сюда. В каждом из здешних городов были выделены отдельные, охраняемые часовыми кварталы.

Обер-ефрейтор тяжело вздохнул, посмотрел на лежащую на продавленной кровати девицу с грубо размалеванным лицом и вышел в другую комнату, где его с нетерпением ожидал напарник.

— Слушай, тут один парень из нашей флотилии специально триппер подцепил, чтобы в море не выходить. Ну и, конечно, на него подали рапорт. Но он предпочел три месяца за решеткой просидеть, чем снова жизнью рисковать.

— Чушь это все, — обер-ефрейтор поморщился и поскреб ногтями тяжелый, уже начавший обрастать щетиной подбородок. — По-моему, нужно действовать по-другому.

У младшего ефрейтора пробежал по спине холодок. Он вымученно улыбнулся и поспешил перевести разговор на другую тему.

Однако на улице его разобрало любопытство, что значит действовать по-другому?

Обер-ефрейтор на мгновение заколебался, огляделся по сторонам, вынул из кармана листовку и протянул ее напарнику.

— Ну как? — через несколько минут спросил он.

— Откуда она у тебя?

— Один солдат дал мне ее в поезде.

— С какой целью?

— Не задавай идиотских вопросов, дружище. Пусть даже там не все правда, пусть… Давай попробуем дать ее почитать другим. И пусть тогда…

— Заткнись! Не дай бог, кто-нибудь узнает…

— Что именно?

— Что мы ее читали.

Всю ночь младший ефрейтор пролежал с открытыми глазами. Несколько раз он переворачивался на живот и тихо всхлипывал, уткнувшись лицом в плоскую подушку. «А вдруг напарник покажет листовку еще кому-нибудь и скажет ему, что я ее тоже читал?» Забылся он только под утро, но страх вновь и вновь возвращался в его сознание, заставляя скрежетать зубами от отчаянья.

Выслушав рапорт младшего ефрейтора, обер-боцман, желая скрыть растерянность, внешне напрягся как пружина. Он искренне сочувствовал обер-ефрейтору и очень не хотел сообщать об инциденте старшему помощнику. Но что если младший ефрейтор расскажет о нем еще кому-нибудь?