Как ни медленно ехали, но от волнения казалось, что сближаются транспорты быстро, гораздо быстрее, чем того хотелось Токину. Как-никак, это было практически первое выступление с применением оружия.
«Не хватает лейтенанта. С ним спокойнее».
Юрий оглядел свое войско. Кармин внешне выглядел невозмутимым. Может быть, чуть бледнее, чем следовало. Архаровы сжались, как бы готовые выпрыгнуть сами вслед за своими пулями.
— Побеспечнее сядьте, побеспечнее! А то так за версту их напугаем.
Но Черноморцева и компанию — а это ехал действительно он, что было видно по богатому ковру, устилавшему передние сани, — ничего не пугало на привычной дороге. Все, кроме возниц и самого Черноморцева, сидели спиной к встречному ветру, а голова, любивший быструю езду, дышал полной грудью и что-то покрикивал вознице. Лошади шли наметом. Когда поравнялись с первыми санями, Токин даже испугался, что промахнется. Он дернул из-под себя автомат и, не поднимая его, от пояса ударил короткой очередью по лошади. Она рухнула под сани, Кармин рванул вожжи, и их сани юзом стали поперек дороги. Токин не видел, что было с санями охраны, он смотрел на повернувшегося с удивлением Черноморцева, на поднятые его руки, как бы защищающие лицо. И в это время Георгий длинной очередью опрокинул поднимавшегося бургомистра в сугроб. Истово закричав, Токин выпустил почти полдиска по вознице и сидевшему на задке полицаю. Когда обернулся, за спиной все было кончено. Вторые сани подкатились в упор. Лошадь еще билась в постромках. Полицейские лежали темными кулями на дороге один от другого метрах в трех, и красная киноварь изукрашивала снег вокруг тел. Двое ничком лежали в санях, неестественно закинув кверху ноги.
— Здорово! — срывающимся голосом прокричал Кармин. — Даже выстрелить в ответ не успели!
Токин стоял, будто вкопанный, глядя на картину мгновенной смерти шести людей.
— Быстро проверить, чтобы ни один не дышал!
За пару минут они осмотрели всех ехавших. Живой была только лошадь, и ее пристрелили, чтобы не мучилась.
— А теперь ноги в руки и айда по боковой дороге!
Токин вскочил в сани и сам, с гиканьем погоняя ошалелую от выстрелов лошадь, погнал в сторону леса.
Там, где дорога шла по краю глубокого оврага, он приказал ребятам бросить оружие. Первым метнул свой автомат под обрыв. Черный жук, мелькнув в воздухе, юркнул и пропал под снегом.
— Только запоминай — через неделю собирать приедем! — весело крикнул Кармин.
Не доезжая с километр до места, свернули на целину, и лошадь, выкидывая передние ноги и ударяя задними в передок, пошла так тяжело, что пришлось соскочить с саней. Побежали рядом, проваливаясь в снег по колено и придерживаясь рукой за сани. Выскочили на новую обходную дорогу и въехали в Старый Гуж с противоположной стороны, с лихостью детской саночной ездки, когда всем городом катаются на высоком речном берегу.
Сразу же рассыпались, и Кармин в одиночку тихонько покатил на санях к конюшне городской управы.
Катюшка сидела дома. Юрий сделал вид, словно задержался у Карно. Но к полуночи, когда легли спать, он не выдержал и все рассказал охающей Катюшке.
— Ой, сумасшедшие! Что будет?! Что будет?! Завтра фрицы всех на ноги поднимут. А если кто выживет и расскажет? Ведь Черноморцев тебя в лицо знал!
— И пусть себе знает. Мертвые не говорят.
— Юрочка, всякое бывает! А почему ты мне ничего не сказал? Не верил?.. Не верил?
— Нет, Катюша, нет! Переволновалась еще бы до дела! А теперь страхи в прошлом. Завтра слушай во все уши. Очень важно знать, как в управе следствие пойдет! Но будь осторожной! Не исключено, что затеют проверку работавших с Черноморцевым.
Катюшка прижалась к Юрию и, ненасытно целуя его, словно только сейчас осознала, как могла легко его потерять, шепнула:
— Мне кажется, я не переживу, если с тобой беда случится!
— Не бойся, глупышка! Все сделано чисто — комар носа не подточит. Спи спокойно.
МАРТ. 1959 ГОД
Эти два документа лежали у меня в папке, как свидетельства творческой беспомощности. Один — авторский договор, просроченный настолько, что я боялся даже сунуться в издательство, чтобы не увидеть укоризненный взгляд директора, встретившего меня с таким радушием.
Я не написал книги. Черт с ним, с договором! Да простит мне издательство — желающих запустить в печатную машину бумагу хватит и без меня! Точил иной раз червь сомнения, заставляя ощущать угрызения совести каждый раз, как я вспоминал о Старогужском подполье, о суетности своей жизни, не позволявшей хоть как-то прояснить историю, казавшуюся все запутаннее и загадочнее. Концы многих следов моих редких поисков вдруг будто обрывались в прорубь. И что-то было, и чего-то не хватало. Я никак не мог поверить, что предала организацию отсидевшая свой срок Генриэтта Черняева. Чем больше разных линий сводил я в одну, тем явственнее вставала передо мной ее лишь косвенная причастность к предательству. Но тогда кто?
Второй документ был не менее интересен, но столь же бесполезен в разрешении моих сомнений. Я много раз вчитывался в строки и между строк, но ничего не мог выудить из двухстраничного текста. Время, будто невидимая, непроницаемая стена, отгородило правду…
«21 марта 1945 года.
Допрашивается Шварцвальд Вильгельм Фердинандович, бывший военный комендант, г. Старый Гуж.
В марте 1942 года ко мне в ортскомендатуру пришел начальник отделения 1-Ц штаба 83-й пехотной дивизии капитан Кнехт и сказал, что в одном русском доме слишком часто собираются по вечерам молодежь и другие гражданские лица. Сообщил ему об этом пожилой человек, фамилию которого не помню. Кнехт сказал, что должен окружить несколько домов и арестовать собравшихся там. Но для того, чтобы произвести сразу все аресты, жандармов 1-Ц отделения недостаточно, и он просит дать ему полевую жандармерию. В связи с этим я отдал все соответствующие распоряжения о выделении необходимого контингента жандармов. Знаю, что хотели сначала окружить несколько кварталов, но потом решение отменили, и аресты проводили по отдельным домам, но сразу во многих городских кварталах. О причинах арестов мне рассказывали начальник 1-Ц отделения Кнехт и оберштурмбаннфюрер Моль, лично проводивший допросы.
Как мне сообщили, в г. Старый Гуж арестовано гнездо заговорщиков. В том, что арестованные заговорщики, я убедился лично, увидев отпечатанные на русском языке лозунги, изъятые у арестованных. Лозунги эти я видел у себя в комендатуре и в комнате Моля, а также у переводчика Гельда. Содержание лозунгов мне переводил Гельд. Где и на каких машинах они печатались, мне неизвестно, и Молю сведений об этом добиться тоже не удалось.
Кроме того, со стены комендатуры кто-то трижды похищал флаг рейха. Говорили, что они воруются для хозяйственных нужд, поскольку с тканями в России плохо. А это были шелковые флаги, сделанные по специальному заказу министерства информации и лично доктора Геббельса. Я не верил в случайность краж и считал это злым умыслом.
В марте 1942 года было арестовано около 85 человек. Тридцать семь было расстреляно, а остальные освобождены. Кто был руководителем гнезда заговорщиков, не знаю, но слышал, что он в день ареста скрылся. Об этом мне рассказал все тот же Моль. Из арестованных и освобожденных из-под стражи я знал только одного — пленного старшего лейтенанта Красной Армии Яковлева, работавшего на Старогужском лесопильном заводе до ареста и после освобождения. Больше я ничего не знаю и показать не могу».
На полях документа, который я скопировал как можно более тщательно, стояла еще надпись, сделанная рукой Головина. Вот она:
«Речь идет не о молодежи, а о типографских рабочих».
Что хотел сказать этой пометкой Головин? Ведь он хорошо знал, что типографских рабочих в таком количестве не арестовывали, хотя среди арестованных молодых подпольщиков были и работавшие в типографии. Не навеяно ли это казнью Пестова?
