В обеденный перерыв, сидя у курильной ямы, он начертил на песке схему, которая ему приглянулась.

«В штаб собрать человек десять. Пятеро поддерживают оперативную связь с руководителями пятерок, а пятеро — только со мной, осуществляют общее руководство».

При обсуждении плана действий с Толмачевым выяснилось, что у очень старающегося для немцев Морозова далеко не все получается гладко. И причина неудач весьма конкретна: Александр рассказал, что он объединил нескольких ребят, из аккумуляторного цеха и из паровой и потому всякая чертовщина стала случаться значительно чаще. Уже несколько раз подряд рвался трос золотника, и начальник станции нещадно матерился, пытаясь найти виновника обрывов. Подшипники коренного, вала перегреваются по причине более простой — добавишь немножко песочка, и все идет как по маслу, то есть совсем не так, как должно идти «по маслу». Когда случайно сожгли ротор возбудителя генератора номер два, немцы психовали, грозили репрессиями саботажникам, но пока никого не наказывали. А вчера взорвался вспомогательный котел, и, чем кончится расследование, сказать трудно.

От обилия информации, да еще сугубо технической, Юрий несколько растерялся, но хитрая мордочка Толмачева так сияла от гордости, что Юрий лишь сказал:

— Перерыв сделайте. Нельзя все сразу. Впредь без разрешения штаба организации никаких действий не предпринимать.

— Что же, все прекратить? — настороженно спросил Толмачев.

— Ты меня неправильно понял, — растерянно произнес Юрий, впервые поставленный перед неотвратимостью принятия самостоятельного решения. — Раз начали — делайте, только осторожнее. Будем считать, что ваши диверсии руководством одобрены.

На том и порешили.

Признание Толмачева приятно удивило Юрия, с одной стороны, а с другой — заставило вдруг подумать о серьезности ведения тихой и малой войны, даже, может быть, без выстрела. Он представил себе, как застревает в осенней хляби автоколонна с оружием, как дергаются в объезд не заводящиеся с плохими аккумуляторами трехосные грузовики и садятся по диски в рыхлую жижу.

«Пусть горит земля под ногами оккупантов». Но плохие аккумуляторы — бомбы замедленного действия. Когда они еще сработают! А вредить надо сейчас же, немедленно, повсеместно. Разбрасывать на дорогах доски с гвоздями. Если сеять гвозди погуще, не скоро доберутся до линии фронта свежие подкрепления. Надо продумать по нашему заводу такие же диверсии, как делает Толмачев на электростанции. Сделать так, чтобы до холодов немцы не пустили ремонтные мастерские».

Два дня Токин провозился, налаживая приемник. В резиновом мешке с ним ничего не случилось. Но Юра с ужасом вспомнил, что совсем не подумал о высокой мачте антенны, взметнувшейся над яблонями. Просто чудо, что на нее никто не обратил внимания. Ну, если раньше, когда приемник лежал в земле, всегда можно было сказать при обыске, что приемник сдали в райсовет или его украли, то теперь, пользуясь приемником, надо сделать так, чтобы ни одна мышь даже не подозревала о его существовании.

Юрий тихонько снял мачту и ночью приладил антенну к трубе, будто громоотвод. На следующий день прибежал с работы пораньше. Толмачев уже ждал в саду. Но свет в дома в целях экономии давали только поздно вечером, и надо было ждать темноты.

В томительные минуты ожидания раздался требовательный стук в калитку. Едва успели припрятать приемник и вовремя открыть дверь. Но тревога оказалась ложной — пришел Глебка. Он ходил теперь открыто, поскольку устроился на работу слесарем при городской управе.

— Никак первач гнать собрались? Это фрицы поощряют!

— Садись, — Юрий подвинул к столу табурет, — сейчас захмелеешь.

Под молчаливым взглядом Глебки достали приемник и вновь присоединили к сети. Тускло засветилась лампочка под абажуром, и сейчас же внутри ящика что-то громко треснуло. Юрий испуганно потянулся к выключателю. Но Глебка удержал его. Медленно, будто сам побаиваясь своей смелости, начал разгораться зеленый глазок. На душе стало сразу весело. Под аккомпанементы нараставшего треска разрядов Юрий начал крутить рычажок. Эфир плотно забивала громкая, как бы несшаяся из-за стены, немецкая речь. Наконец Юрий споткнулся на русских словах:

Сообщение московского диктора не радовало — судя по всему, наши войска продолжают отступать. Но в то же время Москва свободна, она живет. И от этого на душе становилось неизъяснимо сладко.

— Хоть и недоговаривают, а чувствуется: и по ту сторону фронта нелегко, — прерывая молчание, произнес Глеб.

— Неужели фриц до самой белокаменной дойдет?! Как думаешь, Глебка? Страшно!

— Сдохнет, не дойдет! — убежденно заявил Толмачев. — И у меня идея. Написать листовки, что сражается, мол, Красная Армия, что брешет этот шелудивый пес из местного радио!

— На чем писать собираешься?

— В типографии своих ребят завести нужно…

— Там Пестова еще долго помнить будут…

— Пестова помнить будут вечно! — горячо возразил Токин, — Пусть завтра же сотню казнят! И каждая предыдущая казнь последующей забиваться будет, но подвиг, мне кажется…

— О, пошел философствовать!

— Это не философствование. Это жизнь. Каждый следующий подвиг, накладываясь на предыдущий, делает первый еще ярче, еще дороже.

— Хочешь сказать, как спортивная удача, — подхватил Глеб, — плюсуясь друг к другу, удачи складываются в победу?!

— Пусть будет по-твоему, — согласно кивнул головой Юрий.

Пока говорили, Московское радио начало передавать веселые марши в исполнении духовых оркестров, и это так не вязалось с дурными вестями о сданных городах.

Молча укрыли приемник в тайничок на чердаке за трубою и разошлись.

Прощаясь, Глеб сказал:

— Вчера познакомился с интересным парнем — Владимиром Караваевым. Смелый. Почти лютый. Надо тебе с ним встретиться.

— А может, сначала присмотримся? Чей он?

— Пришлый.

— Пришлый пришлому рознь. Вон мой квартирант как для немцев старается! Будь на его месте немец, и то бы полегче, с пробуксовочкой, работал. А этот на задних лапах стоит…

— Все-таки советую с Караваевым познакомиться. Чувствуется, смельчак…

Вечером Токин заглянул в городскую управу. Глеб ждал его у входа, потягивая самокрутку. Рядом стоял парень, русоволосый, с длинной, почти поповской, гривой, с мясистым лицом, на фигуру ладный, хотя и сутуловатый.

Познакомились. Потом прошлись втроем по главной улице. Поговорили о том о сем. Токину Караваев понравился.

Тонкое, почти девичье лицо Казначеева светилось довольством, удивительным еще и потому, что Мишка ничего не хотел объяснять. Поднял Токина чуть свет из постели и потащил на главную улицу. Юрку злила напускная загадочность Казначеева, но он подчинялся скорее настроению, чем словам Мишки, что надо идти позарез, что такое пропускать нельзя.

— Стоп, — Мишка взял его за рукав.

Как только они повернули на Московскую, перед ними во всей красе взметнулось пятиэтажное, чудом уцелевшее здание городского банка, одно из самых нарядных строений города. Богатая лепка, бесчисленные нимфы, плывущие по волнам из глазурованных плиток, цветные витражи. До революции в нем находилось купеческое собрание. И словно в знак уважения к красоте, и бомба и снаряд пощадили дом. В нем сейчас располагалась военная комендатура.

— Дом видишь?

— Ну, вижу.

— А болвана у парадного на часах видишь?

— Вижу…

— А флаг немецкий, тот, что на пол-улицы мотался, над его головой видишь?

Юрка даже присел от удивления. И впрямь — огромного флага, висевшего над подъездом, не было. Юрку всегда выводил из себя этот флаг: огромное красное поле, с белым, будто просверленным, кругом внутри, а чтобы дырка не развалила его окончательно, скрепили толстой черной свастикой. Больше всего возмущал цвет поля — красный, будто украденный с нашего флага. Как-то Юрка, проходя мимо комендатуры, взглянул вверх и увидел, что развернутый ветром флаг закрыл над головой все небо…