Парень умолк.

Весь остальной вечер — спать легли уже почти перед рассветом — прошел у Юрки как в тумане. Он судорожно молчал. Расспрашивал гостя Морозов, будто речь шла о его матери, а не о токинской. Накормив парня, Морозов сам уложил его спать, от усталости тот задремал прямо за столом.

Токин и Морозов еще долго сидели молча. Квартирант не успокаивал. Курил одну самокрутку за другой, крякал, этим странным звуком как бы отвечал своим мыслям.

«Мамки больше нет… Нет, вот и все! Нет ее ласкового голоса: «Молочко с погреба возьми». Нет ее хлопотных рук. Нет всего… Странно, — думал Юрий, — но почему я не ощущаю в себе боли! Ведь это ж мать! Мамка!»

Юрий пытался прислушаться к самому себе и найти объяснение, почему он еще сидит вот так, почему в нем все не крутится, не ломается, не сыплется по частям. «Мамка ведь!»

Морозов тронул его за плечо.

— Ничего, Юрка, время такое… Терять да терять… Поспи. Забудешься. А при свете дня многое по-иному видится. Осмысленнее.

Юрий в ту ночь так и не заснул. Голова полнилась воспоминаниями детства. И не было конца этим воспоминаниям, как не было, он чувствовал теперь, конца той пустоте, которая обозначилась перед ним со смертью матери. И есть, пожалуй, только одна сила, которая способна заполнить эту пустоту, — месть…

Весь следующий день разбирали завал тяжелой колючей арматуры, скрученной огнем в замысловатые узоры. Старик Архаров первый заметил, что Токину не по себе. В обед подошел и, как бы между прочим, спросил:

— Ты случаем не прихворнул?

— На душе погано.

— А у кого хорошо?

— Вот у них, — Юрий кивнул в сторону трех немцев. — Гогочут — хоть бы что…

Он с ненавистью смотрел на рыжего немца, которого увидел обжирающимся в малиннике. Рыжий что-то сказал — остальные засмеялись. Рыжий ушел. А в глазах у Юрия все стояло ненавистное лицо немца, слышался его лающий голос.

— Не хандри, парень, — сказал Борис Фадеевич и, полуобняв, встряхнул не по-стариковски сильно.

— Да что там… — ушел от разговора Токин.

После беседы с Архаровым на душе не стало лучше, и только неожиданное появление к концу смены Сашки Кармина, правого полузащитника и закадычного дружка Глебки Филина, обрадовало Юрия.

— Как ты сюда попал? — скорее для проформы, чем для дела взявшись за конец рельса и раскачивая его, спросил Токин.

— Долгий разговор, — одними губами ответил Кармин, — воевал в ополчении. Два дня и повоевал только. А потом… — Он махнул рукой.

— Ладно, — остановил Юрий. — Айда после работы ко мне домой. Поужинаем. Кое-что из жратвы осталось… Еще от матери… — Он помрачнел, бросил рельс. — Убило ее бомбой в Знаменке… — Будто Александр непременно должен был помнить, что мать его застряла тем воскресеньем в далекой деревне.

— А у меня деда повесили…

И только тут Юрий вспомнил: человек, который висел на балконе универмага рядом с Пестовым, был дед Кармина, суетливый говорун, с которым не однажды пили тягучую «фирменную» вишневку — отменно сладкую, крепкую не спиртом, а душистой пряностью вишневого сока.

— Значит, про Владимира Павловича знаешь?

— Знаю. В город пришел, когда их уже сняли. Прятался у Глебкиных родственников.

— А Глеб-то где?

— Там же, — неопределенно ответил Александр и, увидев, что двое незнакомых парней направились в их сторону, начал усердно раскачивать рельс.

После работы они отправились к Токину. Шли не разговаривая, будто два случайных попутчика. Только на углу главной улицы одновременно замерли и долго провожали глазами мотоколонну, состоявшую из грохочущих, почти квадратных танков, уже знакомых тупорылых грузовиков и трескучих, деловито шныряющих мотоциклов, в которых сидели зашлепанные грязью по самые уши солдаты. От резких ударов из мощных танковых траков вываливались жирные пласты загородной глины. Юрий обратил внимание, что под осенним дождем солдаты выглядели совсем не так браво, как тогда на пыльной улице Знаменки.

— Погодите, сволочи, вы у нас еще зимой померзнете! — Александр погрозил кулаком проходившему совеем рядом танковому борту. Слова Александра даже Юрий разобрал с трудом, а вот жест Сашки, казалось, увидел сидевший за башней солдат. Юрий, дернув приятеля за рукав, утащил в переулок.

— Им не кулаком грозить надо — их, как крыс амбарных, травить нужно. Бить поленом по голове!

— Поленом много не набьешь.

Они вошли в сад и устало опустились на ступени крыльца, жалобно скрипнувшего под их тяжелыми телами.

— А мне все равно чем, только бы бить! Слышишь, Сашка?! За мать… деда твоего… Не могу больше! Душа горит! Лишь кровью их подлой пожар залить можно!

Александр медленно поднял голову и очень внимательно посмотрел на Токина.

— Пионерскую улицу помнишь? — вдруг спросил он.

— За трамвайным депо?

— Да, дом двенадцать. У обрыва. Крайний. Сад как на кривой доске стоит. Там Глебкина бабка живет. Махнем туда — покажу кое-что интересное.

— Давай, — охотно согласился Юрий.

— На всякий случай пойдем врозь, — предложил Кармин.

— Дуй ты, а я через пяток минут подтянусь.

Кармин одобрительно кивнул головой.

— Посматривай вокруг. Народа мало, каждый человек заметен. Заходи прямо в дом, я ждать тебя в горнице буду.

Когда через полчаса, благополучно миновав патруль из полицаев, впервые проверивших у него рабочий пропуск, он вошел в незнакомый дом, как в свой, Сашка нетерпеливо поглядывал в окно — все ли спокойно там, за редким покосившимся забором из штакетника. Удостоверившись в относительной безопасности, поманил Юрия рукой, и они выскользнули в сад. В кустах крыжовника, обвитого лохмотьями мокрой старой паутины, Юрий увидел широкий, закиданный сучьями вход в подпол. Такие ледники делали старожилы, чьи огороды выходили прямо на берег. С весны набивали льдом, долго не таявшим, свои подземные кладовые.

Сашка быстро разбросал сучья и по-хитрому стукнул в дверцу. Крышка приподнялась, и, прежде чем Юрка успел удивиться, из-под нее выскользнул Глебка. Бледный, осунувшийся, в теплом, не по сезону, ватнике, позволявшем, наверно, не так мерзнуть в подполе.

Они обнялись.

— Как ты?

— А как ты?

И умолкли. Юрий пожал плечами и неопределенно сказал:

— Работаю…

— А я вот дырки немецкие залечиваю. — Глеб показал на ногу.

— Хорошо, пуля сквозь мякоть прошла. Теперь и ходить могу. Но, видно, отыгрался, — он криво усмехнулся, постучал себя по мощным ляжкам, которые всегда выставлял напоказ, нося короткие, короче, чем кто-либо в команде, трусы. Эта привычка Глеба выделяться вечно раздражала Владимира Павловича.

— Обойдется, Глебка! Нам сейчас в другие игры надо играть. Простреленная нога такому футболу не помеха.

— Показать? — вдруг спросил Кармин, обращаясь к Глебу.

Тот согласно кивнул и, как делал уже, видно, по привычке, стал легкими кругами массировать больную ногу, прямо через холщовую брючину. Кармин нырнул в подпол и, будто из преисподней, позвал:

— Лезь. Здесь неглубоко. Только голову осторожней.

Юрий очутился в сухом погребе, осмотреться в котором смог лишь после того, как глаза привыкли к неверному свету уходящего в вечер пасмурного дня.

Песчаные стены погребка были усилены ивовой плетенкой — старой, но достаточно крепкой. По крайней мере, Юрий даже не заметил за одним из плетеных щитов большой ниши. Сашка стал на четвереньки и вытянул из ниши сверток. Раскинув брезент, Юрий увидел смазанные, будто только что с завода, винтовки и автоматы, несколько пистолетов, связанных за скобы ржавой проволокой. Потом из показавшейся бездонной ниши Кармин извлек ящик с гранатами, несколько коробок патронов и разложил все перед Токиным, словно грек в овощном ряду центрального рынка.

Юрий опустился на колени, зажал в руке ноздреватый ствол. Он ощутил ласковую прохладность металла, не воспринимая автомат как оружие. Мускульным воспоминанием всколыхнулось то далекое чувство, когда впервые взялся за берданку, отправившись с братом на охоту. Утиного лета не было, ему так и не довелось выстрелить, но неповторимость ощущения осталась. И сейчас, крепко сжав шейку автоматного цевья, он уважительно сказал: