— Атас, Володька, жмем отсюда по-быстрому — это настоящая наркоплантация, честное слово старого юнната!

До лагеря «Ровесник» мы домчались без тормозов. Единственное, что мы засекли, — это щелки глаз сидящего в сизых кустах мужика в тюбетейке. Может, от света он прищурился, а может, он просто был азиат.

Лопача я встретил лет семь спустя в отстойнике саратовского следственного изолятора. Меня, тогда пышноволосого, а ныне наголо стриженного, он, естественно, не узнал, да и его узнать было трудно: от пуза остался только обвислый кожаный мешок. На вопрос, как здесь очутился, бывший член бюро не ответил.

Уже в камере старожилы мне сказали:

— Это его космонавты усадили. Андропов дал задание аэрофотосъемку посевных площадей провести. Оказалось лишка чуть не половина. Неучтенного. Да еще люди говорят, на военном аэродроме анашу, падла, выращивал. Может, и врут, да что от коммуняк жадных ждать-то!

— Тоже мне Арраго! Считать надо уметь! — орал Макс под бурные аплодисменты.

Цирк понял, что его не разыгрывают, что на двадцатом месте третьего ряда партера вопит нечеловеческим голосом не подсадная утка, а похожий на клоуна настоящий гений быстрого счета. Макс сдержал обещание: мнемотехник Хорошевский был повержен, представление было сорвано. Купив водки и закуски, Макс вел своих молодых друзей в гостиницу «Волга», где он снимал номер-люкс всегда, когда приезжал в командировку в родной Саратов.

Фокусы Макса были нам давно известны, да и сам Макс Николаевич Ритов тоже уже два года не был для нас загадкой.

Я познакомился с ним в доме своего товарища и одногруппника по физфаку профессора Иманюэля Рабиновиц, университет Альбукерке, Нью-Мексико, США, а в те годы — Мишки Белова-Рабиновича. На самом деле дома никакого не было, а была маленькая двухкаморная квартирка в ветхом клоповнике, правда, в самом центре города. Через сорок лет трещавшее уже в шестидесятые годы здание сломали, и на его месте возвели памятник Столыпину. Мы не без оснований называем его памятником Рабиновичу, тем более что усы и борода усиливают сходство.

Меня, на то время бездомного, приютили по доброте душевные Мишкины родители Моисей Юдлович и Роза Соломоновна, интеллигентные люди старой закалки. Круг их друзей был не таким широким, но значимым: от знаменитого физика-весельчака профессора Степуховича, Розиного однокашника, до поэта Бориса Белова, родного Розиного брата. Степуховича звали Александром Давидовичем, а Солженицына Александром Исаевичем. Женой сидящего Солженицына была аспирантка Степуховича Наташа Решетовская. И однажды она перепутала адресатов: новогоднюю открытку с Кремлевской башней получил в бараке будущий великий романист, а треугольное письмо на тетрадном листке — на кафедре вольняшка-профессор. Обоих вызвали в одно и то же время и, хотя и по разным адресам, в одно и то же место. Писатель от вещдока так возревновал, что впоследствии, уже на свободе, с письмописательницей развелся. Профессор же в последущей жизни хвастал почти адюльтерным знакомством с великим зэком.

Чем занимался на своем заводе старший Рабинович, я не припоминаю. А вот неоценимый вклад Моисея в международное рабочее и национально-освободительное движение производился на моих глазах. Дело в том, что, как и библейский тезка, наш тоже был пророком. Каждое утро нэпмански лысый, вальяжный Моисей Юдлович будил нас с Мишкой раскатистым горловым бульканьем, что означало конец утреннего туалета, и емкой короткой фразой, всегда новой.

— Морис Торез! — басил он прочищенными связками.

И через неделю вождь французских трудящихся играл в ящик.

— Пальмиро Тольятти! — рокотал злодей.

И через считанные дни уходил в название города на Волге лидер итальянской компартии.

За короткое время моего обитания на Острове провидения на нечистой совести пророка Моисея среди прочих: вождь восточных немцев Отто Гротеволь, хинди-руси бхай-бхай Джавахарлал Неру и, в порядке оплошности, ни в чем не повинный начальник ООН Даг Хаммаршельд.

Мы с Мишкой пытались заказать у Кассандра наших коммудил, но тот в вежливой форме, но твердо отказывался, помня о лично пережитых тридцать седьмом годе и деле врачей-вредителей. Случай с отставкой Никиты-кукурузника Моисей на себя не брал, так как случайные отклонения от генеральной линии в свой актив не засчитывал, а уместное и желанное «хру-хру» объяснял чисто профилактической прочисткой гласа божьего.

Старый друг семьи Макс Ритов работал главным специалистом того министерства, которое ведало в стране строительством мостов и тоннелей, а Макс в этой конторе ведал расчетом этих мостов и тоннелей. Точнее, проверкой этих расчетов. Проверки Макс Николаевич производил не на работе, а в спальном купе скорого поезда с момента сдачи проводнику билетов до подачи чая перед прибытием на станцию назначения, где строился подозрительный объект. Расчеты проверялись в уме без привлечения каких-либо вспомогательных средств: Макс был чудо-счетчиком.

Простые граждане того времени с линейками и таблицами логарифмов, да и теперешние господа с суперкалькуляторами должны сначала пройти курс молодого бойца, чтобы, как говорят члены партии власти, «вписаться в вопрос».

Хотите узнать, чему равен корень пятой степени из 248832? Пожалуйста — 12.

А девятой из 8589934592? Конечно же, 8.

А 123456 умножить на 654321? А что тут такого — 80779853376.

А сколько слов в написанном выше тексте? 493.

А букв? 2910.

А если это вам говорят через три секунды, ни разу не ошибаясь? Не слабо?

А если вы горстями из двух рук кидаете горох на скатерть, и вам говорят сразу, что 138 остались на столе, а 22 скатились, и вы полчаса проверяете ответ, считая эти чертовы горошины по одной, штука за штукой, и ищете на полу эти подлые 22? Как вам это?

Да вот так: это десятая часть фокусов Макса. Кроме этого, напоследок, покажешь ему на мгновение разворот телефонного справочника, а он все номера телефонов с фамилиями, инициалами и адресами, не закрывая глаз, повторяет. Только успевай следить!

Ошарашенный циркач из начала повествования до неожиданного провинциального фиаско зарабатывал деньги на этой самой штуке, но не знал, что ученики великого Арраго водятся в такой глуши.

— К Роману Семеновичу меня привели в московский цирк прямо после войны, — хвастался Ритов. — Старик уже перенес инсульт, но на арену выходил. Я продемонстрировал в уборной всю его программу, и дед сказал: «Юноша, даю вам путевку в жизнь». Взял свою афишу и написал на ней: «Максу Ритову, калькулятору высшей пробы и моему наследнику на арене. Роман Арраго (Левитин)». Но в нашей семье меня осмеяли и засунули в автодорожный институт. Работа не пыльная, и досуга много — соревнуюсь с вычислительными машинами на ВДНХ и во Дворце пионеров. Выставка дает мне грамоты, а пионерская организация зачислила в почетные пионеры с вручением алого галстука и медной трубы. Остались лишь испытания на огонь и воду — вот жалкий жребий мой, жребий гения, признанного гением! И я справляюсь с судьбой! По-своему.

Непризнанным гением Макс считал себя лишь в педагогике. Он был абсолютно уверен, что его необычайные способности есть результат усердной и многолетней работы над собой и могут быть переданы любым ученикам средних способностей и усидчивости. Мы, молодые бездельники последующего поколения, и служили ему бесплатным подопытным крольчатником.

В своих уроках-проповедях Ритов был неподражаем. До перехода к обучающим системам Трахтенберга и Гольдштейна Макс Николаевич садился за пианино на винтовой стульчик, который почти полностью скрывался под его необъятными рыхлыми ягодицами, ерошил свои негритянские кудри и во всю мощь шепеляво орал под три аккорда оперетту: