Меня любили люди и звери за то, что даже в предельно пьяном виде я не был агрессивен — не лаял и не лаялся, хотя и был способен на не поддающиеся объяснениям действия. Например, мог обнять врага и сказать ему такое, что он начинал чувствовать себя другом.

Профессор Лева Кац вместе с двоюродным братом, тоже Левой Кацем, волоча меня под мышки с совместной пьянки, выпытывали у меня секреты наглости для последующего специспользования:

— Нет, Вовка, не советский ты человек (подразумевая, что антисоветский), и какой же чуждой идеологии ты придерживаешься (подразумевая — служишь)?

Обнимая широкие зады Левы и его брата, тоже Левы, случайно разоблаченных капитанов КГБ запаса, которых обычно я весело приветствовал чуть измененным эпиграфом к роману Каверина «Два капитана»: «Бороться и искать, найти и перепрятать!» — я чистосердечно давал показания местным пинкертонам в штатском:

— Великому учению Дао, Львы сыска!

— И в чем же его суть? — допытывался более образованный апологет единственно верного для братков учения.

— По Чжуан-цзы — завершение, при котором неведомо, почему так, называется Дао. Его никто не создал, но всё происходит от него, чтобы потом, совершив кругооборот, снова в него вернуться. В основе Великого Учения — примерно дюжина простых заповедей.

— И какая же первая?

— Первая и основополагающая крайне проста: «Не упорствуй».

— А вторая?

— Левы! Вторую я уже не читал — все сказано в первой!

Бойцы невидимого только для умалишенных фронта нежно обняли меня, так и не выполнив важное задание. Во время какой-нибудь небратоубийственной войны, уверен, оба молодцеватых МОССАДовца обязательно дослужились бы в СМЕРШе до старших майоров. Но в мирное время, в мертвый сезон — до капитанов этой конторы в запасе, как? Какое-то «03» вместо «007»!

А профессор Лев был упорен во всем. Талантливый и статный любимец публики страстно и артистично выдавал желаемое за действительное. И попал впросак единственный раз в жизни, когда умер, не рассчитав сил. Чтобы побыть в обед с чужой девушкой, он хитроумно поехал с утра с родной женой копать картошку в огороде, наврал ей, что забыл выключить на работе какой-то научный утюг, активно осуществил адюльтер, вернулся на грядку, докопал последний мешок по системе Станиславского, не имея уже на это физических сил, и, как актер на сцене, сыграл в ящик. А до этого ему все сходило с рук. Однажды он сдавал «тему» — особый вид научной работы за дополнительные деньги. «Тему» он придумал из буйной головы и иностранной научной печати. Поэтому называлась она скромно и международно: «Физический эффект Холла — Каца» (первое — из печати, второе — из головы).

На приемку работы была выписана ученая комиссия из новосибирского Академгородка. О своем приезде принимающим дали телеграмму: «ВСТРЕЧАЙТЕ КОМИССИЮ СОСТАВЕ СУХОГО АБРАМА МОИСЕЕВИЧА И ЛЕОНИДА».

Леву не удивило, что Абрам Моисеевич такой сухой, недоумение вызвал конец депеши. Я высказал предположение, что в однонациональную отечественную физику к еврейцам начали подтягивать корейцев, и не ошибся. С Абрамом Сухим приехал Леонид И!

Эффект Холла — Каца, по идее, должен бы быть отмечен подрагиванием некой стоячей волны на осциллографе, но, в связи с незаконнорожденностью феномена, ожидаемого всплеска не давал. А деньги на исследование большей частью были уже истрачены, частично на коллективные пьянки. Надо сказать, что лжеученый Кац не был жаден на колхозное добро.

Ответственность за сдачу «темы» взяло на себя все наше голодное ученое сообщество. Людей и приборы расставили так, что, когда все загудело и заискрилось, я по команде отечественного соавтора эффекта спрыгнул в соседней комнате со стола, а Сухой и И зафиксировали на экране и в протоколе испытаний наш денежный всплеск.

На последующем банкете я предложил витиеватый тост за переименование случившегося физического открытия в «Эффект Су — Холла — И — Каца», скромно не причисляя себя к сонму первооткрывателей.

Но вернемся к зверям. Домашним животным у нас с женой был удивительно молчаливый кот Муля. Его немногословие не имело границ — он, сопя, драл дико орущих соперников и без лишних сантиментов «драл» нежно мяукавших пассий. На прогулки он просился, встав на задние лапы во весь свой рысий рост, и, положив передние лапы на колени или плечи хозяина, пронзительно и долго буравил его глазами.

Погиб он на боевом дежурстве, изгоняя с вверенной территории ободранного идеологического противника, в один день с коллегой — генсеком ЦК КГБ Андроповым, посему скорбь о кошачьем вожде получилась всенародной.

Но пиком радости для знатного хозяина животновода был визит Мухтара. Гость проснулся в суровую зиму, прогревшись в углу за батареей, и лениво вылетел из берлоги, по-весеннему шелестя крылами. Визит-Мухтар был породистым самцом огромной черной мухи, полеты которого я за три рабочих дня скорректировал указательным пальцем, обмазанным медом. На четвертый день дрессировки способный ученик на зов «Ко мне, Мухтар» вылетал из укрытия и, сделав контрольный облет, приземлялся на мой указательный палец без приманки!

Я не без оснований ощущал себя третьим братом Запашным.

Расхристанный алкоголик и многоженец Макс явился ко мне в яркий зимний полдень в крайне перевозбужденном состоянии: после трехдневного отсутствия он обнаружил перед дверью четвертой жены, с которой иногда делил ложе, хозяйственную сумку с нательным бельем и партикулярными штанами. Замок в двери был заменен.

И сумку, и совесть к полудню по пьяни он уже потерял и был зол на весь мир во всем мире. В это время у Визит-Мухтара по расписанию был второй завтрак, и он, весело жужжа, прокрутил петлю Нестерова перед носом Макса. Озверевший человеконенавистник с криком отчаяния:

— Мухи Макса тоже заебли! — хлопком в ладоши умертвил беззащитное животное.

Смерть Визит-Мухтара отразилась на наших отношениях с душегубом — он вылетел из моего дом как муха. Навсегда.

Самым доступным отдыхом для нас, счастливых обладателей «москвичей» и «жигулей», были летние автопутешествия в недоступные места. Палатки, спальники, столы, стулья, водка и тушенка компактно помещались в два багажника — задний и на крыше. Проблем с ночевкой потому не было. Почти.

Когда мы собрались перевалить через Кавказский хребет к Черному морю по Военно-Грузинской дороге, выбор пути пришелся на трассу Саратов — Волгоград — Элиста — Минводы. Выехав в две машины рано утром, мы уже к вечеру мчались по жаркой калмыцкой степи с телеграфными столбами и верблюжьей колючкой такой же высоты по обе стороны дороги.

Попытка встать на ночь на обочине близ столицы республики Калмыкия Элисты не увенчалась успехом. Только мы стали распаковывать палатки, заливисто залаял Кони.

Лжетибетский терьер по явно фальшивой ветеринарной справке, Конифуций Лхасин был хоть и непотомственным, но образцовым дворянином в обоих смыслах этого слова. По первому смыслу он был служивым, а по второму Кони дословно понимал человеческую речь, в то время как его высокогорные китайские родственники — только собачьи команды. Степенный философ Витя Хасин гордился этим и в доказательство как-то оставил пса-однофамильца у меня на даче на неделю, уведомив служивого, что на это время он будет моим вассалом.

Кони приступал к несению службы с того, что ровно в шесть часов утра залезал под мою раскладушку и с частотой пятьдесят герц чесал блох, попадая коленкой правой толчковой ноги в провисающую почти до пола спину. А после пробуждения сюзерена беззвучно лизал ему нос в соответствии с предписаниями предыдущего хозяина. На второй день мне это разонравилось, и я сказал в сердцах:

— Кони, слушай приказ! Отныне ты будешь будистом Сани Кредера. Он, как и Витя, жаворонок, а я — даже не сова, а филин. Саня не чужой, а известный тебе Витин собутыльник. Саня живет через четыре дачи и очень будет любить, когда его будет будить буддист Кони.