А тогда мне стало страшно: на карнавале, то есть на джем-сешн, под сенью ночи мне прошептали: чего ты хочешь? Чего-чего? Да как мне найти общий язык с немецкоязычным собутыльником, когда мой общий язык — русский и английский со словарем? Нет большего греха, чем отчаяние! Впрочем, за мной, кроме застольного пьянства, грехов не числилось, а нечаянно обнаружилась благородная и интернациональная в духе времени цель: сделать что-то очень хорошее похмельному сыну бывшего непримиримого врага! Кроме того, я получил воспитание не хуже миллионов своих сверстников, просмотрев не менее ста раз бессмертное кинопроизведение Фаддея Герасимова «Молодая гвардия». Для поколения NEXT даю краткое содержание двух полуторачасовых серий.

Немецко-фашистские оккупанты захватили райцентр Краснодон Ворошиловградской области, переименовали ее впервые до 1991 года в Луганскую и стали бесчинствовать. Подростки и комсомольцы стали им мстить: повесили соседа-полицая, подожгли биржу труда и украли у оккупантов новогодние подарки. По последнему эпизоду они были пойманы, подвергнуты жестоким пыткам и выборочно казнены. Эту трагедию переиначили в героический эпос, близкий и понятный простому советскому человеку. Для этого, в частности, наши говорили по-русски, а немцы по-немецки так, что любой непросвещенный зритель понимал обе стороны одинаково хорошо.

Как не понять с пятого просмотра, что «матка, курка, яйки» означает «бабка, гони курицу и яйца», да и все остальное ясно из контекста!

Но перейдем от догмы к руководству действием.

— Аусвайс! — голосом луганского полицая заорал я в ухо иностранцу и незамедлительно получил в руки огромный по сравнению с отечественным аналогом документ, из которого следовало, что передо мной гражданин Дойче бундес републик Клаус Литке. Вот так поворот! Глубокой ночью в засекреченном даже от болгар Саратове сладко спит на джем-сешн дойче-фээргешн? Такого сергей-фадеев соцреализм не предполагал, но наметки к общению в нем были.

— Тринкен шнапс, майн либен Клаус? — вкрадчиво спросил я.

— Яволь, — поддержал беседу дойче камерад.

Основание для ее продолжения лежало у меня в кармане пиджака — русиш аусвайс! — початая на посошок бутылка водки, взятая мною отнюдь не случайно, а по заведенной в клубе традиции.

— Прозит! — торжественно произнес я и ополовинил остаток.

— Прозит! — с чувством ответил Клаус и сделал джем-сешн, то есть по примеру саксофонистов засосал мундштук, не протирая.

Нам стало тепло, но еще не весело, и я разрядил напряжение доступной шуткой на политическую тему. Надо сказать, что разделенными частями Германии руководили тогда два тезки: западной — Вилли Брандт, а нашей — Вилли Штоф. Из вышеупомянутого самоучителя «брандт» означал «огонь» (эпизод поджога биржи), а «штоф» — бутылку спиртного (эпизоды совместных пьянок фашистов и полицаев). Я посмотрел загадочно на бундес-патриота и спросил:

— Брандт — гут или Штоф — гут?

— Брандт! — попался в ловушку Клаус.

— Нихт, штоф! — вскричал я, тыча в друга опорожненной отгадкой.

Ах, как славно мы провели джем-сешн, отоварившись взаймы у Пинхасика какой-то недопитой бурдой! А какие тосты приходили мне на память из бессмертного кино:

— Ди дойче зольдатен дес фюрере нихт цап-царап! Партизанен пу-пу!

Или:

— Ахтунг, ахтунг, нихт шиссен, русиш водка убер аллес!

Камрад был в исступлении. Уходили мы в обнимку, вопя на ночных улицах песню из бессмертного источника:

И только в пункте охраны общественного порядка я узнал, кто такой Клаус, который моментально был сдан милиционерами упустившему объект хвосту из КГБ, под недремлющим оком которого герр Литке руководил строительством супермаркета «Океан». А попал он на джем-сешн, затерявшись в толпе латышских джазменов, пьянствовавших в ресторане за соседним столом с Клаусом и так лошадино похожих на него внешне, что замаскированные под алкашей чекисты и не заметили их совместного ухода.

Утром, в половине первого дня, Клаус позвонил мне по заранее намеченной программе.

— Гутен морген, Володя… — только и произнес он. И мой телефон замолчал на неделю. Думаю, что это — нелепая случайность.

Мы победили в КВН! В прямом эфире университет положил на обе лопатки соперников из политеха и мединститута. Гром победы раздавался, а вместе с ним директор клуба Пинхасик проливал золотые дожди. Себе и социально близким — материальные, а социально недалеким — моральные. В частности, в плановую поездку самодеятельности в г. Томск неожиданно были отправлены за счет университета члены этой самой команды КВН — веселые, находчивые и бедные больше, чем студенты, молодые преподаватели и аспиранты, целиком составлявшие команду-победительницу.

Набор в нее был специфическим.

Когда меня, беспартийного инженера, вызвали в партком, я был удивлен: с самой массовой и руководящей организацией страны я успешно старался не иметь ничего общего.

— Глейзер! — весело сказал мне секретарь Юрий Петрович. — Настало время, когда твои дурацкие шуточки могут и должны послужить альме-матери. Объективно, конечно, твое остроумие в кавычках направлено не туда, поэтому о нем поступают сигналы туда. Партия в курсе, и я ставлю вопрос ребром: или ты записываешься в команду КВН автором и исполнителем, или мы тебя перед ними не защищаем. Ни как автора, ни как исполнителя!

Я тут же записался.

Перспектива попасть в Сибирь была и есть у каждого нашего соотечественника со времени возведения в ней первого острога. Съездить в Сибирь не по этапу, а почти за так, было научной фантастикой, и на приглашение Пинхасика расплатиться за мои труды неправедные на ниве шутовства бесплатной поездкой в далекий город Томск я согласился. Тем более компания подобралась неплохая: все нестуденты в той или иной мере были моими постоянными собутыльниками.

Первым этапом большого пути был поезд Саратов — Москва. По договоренности с блюстителями морального облика сорока студентов-делегатов, первый перегон мы прокиряли вместе с ними тайно и неинтенсивно, а по прибытии на пересылку в Москву разбились на тройки по интересам.

До посадки на поезд Москва — Новосибирск было три часа. И я, как знаток злачных мест столицы, с ближайшими друзьями — Витей Уманским, дородным еврейским красавцем, и Эдиком Стразде, безродным потомком латышских стрелков, отправился в огромный пивной бар на Зацепе. Там, бросив одежды на лишний четвертый стул, мы заставили трапезное место разными пивами и начали их неуемно поглощать под собственную воблу, оставляя одного из нас смотрящим за шмотками, когда двое других отправлялись регулярно в сортир для подготовки к последующим возлияниям.

На минуту пропустив вперед себя Витю, я обнаружил в туалете возмутительную сцену. Какой-то неказистый мужичонка, уцепив интеллигентного Виктора Марковича за отвороты пиджака, шипел ему в лицо: «Еврей! Жидовская морда!» Я всегда был против расизма в любых, тем более, отвратительных формах. Поэтому я без лишних слов схватил мужичка за шиворот и засунул его мордой в писсуар, поддернув так, что физиономия застряла между бортиками. После чего с искренним возмущением пожурил Витю: мол, тебе говорят всякие гадости, а ты, здоровый боров, — ноль реакции!

На что невозмутимый красавец Витя сказал:

— Идиот, этот чекист — сам еврей и рассказывал мне, как его какие-то люди за это оскорбляли!

Ключевым словом в страшном признании моей излишней торопливости было «чекист», и я прошептал на ухо Уманскому:

— Вы меня не знаете, я убегаю, встретимся в поезде после отправления!

И, захватив пальто, ретировался из злополучной пивной.

После последнего гудка я вскочил в последний вагон, и был прав! Описсуаренный чекист не поверил в отсутствие преступной связи двоих выпивох с беглым третьим и сопровождал своих новых собутыльников Витю и Эдика до посадки, помахав им ручкой только после того, как убедился в отсутствии обидчика.