Слава славно работал художественным руководителем студенческого клуба культуры на вольных хлебах, подрабатывая по родной специальности журналистикой, и профессионально комиковал на самодеятельной сцене, будучи от природы одаренным и в этом жанре всеми атрибутами: голосом, пластикой и удивительно живым некрасивым лицом. Слава шикарно одевался и в трезвом виде с блеском разыгрывал из себя джентльмена, производя на провинциальных клубных девушек-студенток неизгладимое впечатление с далеко идущими последствиями.
Обещав девушке Геле пойти с ней в загс, Слава по пути зашел в запой, вернувшись из него через непродолжительное время. Взяв меня свидетелем отложенного бракосочетания, он явился к невесте. Там Слава с крокодиловыми слезами на небеспричинно опухшей роже попросил извинения за столь неожиданную для обоих задержку гражданского акта, что, конечно, не должно помешать врачующимся остаться, как минимум, товарищами. На что Геля, за это время променявшая девичью честь на девичью гордость, сказала:
— Гусь свинье не товарищ!
Слава ради красного словца легко жертвовал не только родителями, но и невестами, и в мгновение разрушил не первую любовь окончательно и бесповоротно.
— Вот я, Вова, и в гуси попал, — сказал он, радуясь только что случившейся шутке.
Все систематическое переходит в стереотип. Так было и со Славиными запоями: он уходил в них джентльменом, а возвращался всегда в униформе низшего сословия, состоявшей из синей майки, солдатских галифе и домашних тапочек. В любое время года!
Запои происходили раз в квартал, длились по две недели, и Славу никто не искал. Кроме новых жен, которые по влюбленной наивности думали, что пил Слава из-за дурного характера жен предыдущих.
Сам процесс запоя Слава не помнил, но конечная стадия без денег, документов и одежды всегда была неповторима.
Например, Слава никогда не запивал в других городах — начало обязательно проходило в родном Саратове. А конечная станция — любая.
Однажды Слава начал выходить из запоя на Павелецком вокзале Москвы, вздремнул от томления духа и тела и был разбужен милицейским нарядом прямо на платформе. Покорясь судьбе, Слава в униформе прошагал в привокзальный участок и начал давать чистосердечные показания дознавателю. После ответов на вопросы о фамилии, имени, отчестве, годе рождения и национальности наступила кульминация. На вопрос, где живешь, Слава честно ответил:
— В Саратове.
— Где в Саратове? — уточнил милиционер. «Зачем этому москвичу нужны подробности? Ну, Бог с ним», — подумал Слава и сказал:
— Да там, в Агафоновке!
— Адрес! — рявкнул дознаватель.
— Да зачем он тебе, без документов ведь не проверишь, — честно предупредил Слава.
— Еще как проверишь, — разозлился милиционер. — Сейчас сам покажешь!
И потащил Славу в патрульную машину «Что же я натворил, Боже ты мой! — ужаснулся Слава. — Действительно, на машине из Москвы — в Агафоновку, уж не убийство ли, мама родная!»
Ехали долго. В теплом уазике Слава заснул и проснулся только тогда, когда растолкавший его милиционер спросил, показывая в окно на родной агафоновский ландшафт:
— Где твой дом-то, алкаш?
— Вот этот. Квартира номер семь, — упавшим голосом промямлил Слава.
— Ну, жди, проверю, — сказал конвоир и через пять минут вышел из дому со Славиной мамой. Опытная мама, видимо, все объяснила милиционеру, оплатила ему транспортные услуги и как ни в чем не бывало отвела сыночка под белы рученьки домой.
— Мама, — давясь горячими щами, спросил вольноотпущенник, — сколько же ты им заплатила?
— Десять рублей, балбес! — зло сказала мама.
— Из Москвы — за червонец?!
— От нашего вокзала, сволочь!
— Да я же пил последний раз на Павелецком!
— А потом лег в тамбур саратовского поезда, откуда тебя на конечной остановке и сняли! Хорошо, что жив остался, мерзавец.
Да, но я что-то отвлекся. Сидим мы в клубе. Зима. Вечеряем под пузырек. Слава уже дней десять как пропал. Вдруг приносят телеграмму:
«ПОДТВЕРДИТЕ ЛИЧНОСТЬ НЕИЗВЕСТНОГО ПРОНИКШЕГО ПОГРАНЗОНУ БЕЗ ДОКУМЕНТОВ ТЧК ОДЕТ СИНЮЮ МАЙКУ ГАЛИФЕ ТАПОЧКИ ВЫДАЕТ ЗА РАБОТНИКА КУЛЬТУРЫ ЛОГИНОВА СТАНИСЛАВА АНАТОЛЬЕВИЧА ТЧК НАЧАЛЬНК ЛИНЕЙНОГО ОТДЕЛЕНИЯ МИЛИЦИИ ПОРТА НАХОДКА МАЙОР ТУРЛУПОВ».
ДЖЕМ-СЕШН
В легендах о великих и ужасных шестидесятниках фигурантами являются ночь, кухня, сухое вино, дешевые сигареты, бородатые дворники, начитанные собственными рукописями, и влюбленные в них субтильные инженерши. Масштаб явления несколько преувеличен. В наших компаниях день не отличался от ночи, пили только водку и курили дорогие болгарские сигареты «Родопи» с фильтром. Мы были молодыми учеными, и у нас, кроме кухонь, был свой ночной клуб! Его организовал (и до сих пор вот уже пятьдесят лет им руководит) однорукий студент-историк Марк Пинхасик. Днем это был клуб студенческой самодеятельности, а ночью — настоящий «club». С деленьем на полы и с выпивкой из-под полы. Организаторские таланты Марка в оковах руководящей и направляющей роли коммунистической партии были столь невероятны, что по молодости беспощадные шутники говорили: «Да у него рука в обкоме!»
Пинхасик олицетворял собой жесткий авторитарный стиль руководства и пил кровь из трудового народа, продавая левые билеты на официальные мероприятия студенческой художественной самодеятельности. В качестве гонораров артистам он с зачетками хвостатых самородков ходил к их преподавателям, вымогая экзамены и зачеты по линии альма-матерного патриотизма. Я боролся с ним как мог. Но чаще не мог, чем мог. Договорившись с работодателем о написании сценария новогоднего капустника за двести целковых, обещанных денег я не получил. Но имея двухкратный перевес в живой силе, я, как джентльмен, не вызвал жмота на кулачный бой, а поразил его словом, распространив десяток машинописных копий подметного стишка следующего содержания:
Клуб превратился в змеиный клубок,
Спрятавший лик под монаший клобук,
В чудище с четным количеством ног
И нечетным количеством рук.
Однажды, выпивая в полуночное время в компании наиболее устойчивых единомышленников, я был отвлечен от бессмысленной и беспощадной критики убогих членов политбюро телефонным звонком.
— Через полчаса — в клубе! Джем-сешн, — неожиданно перешел на английский Пинхасик и положил трубку.
Реноме абонента было непререкаемо, и, второпях выпив на посошок с не приглашенными собутыльниками под модный тогда прощальный тост «Если не вернусь, считайте меня коммунистом, а если нет — так нет!», я, слегка покачиваясь, шагнул в неизвестное.
Наиболее неизвестным для меня был сам джем-сешн, а временно неизвестным оказался лошадино-профильный гражданин, сладко посапывавший по соседству.
Тем, кто хорошо помнит покраску забора Томом Сойером, не нужно объяснять суть джем-сешн: один музыкант начинает играть, а остальные в очередь перехватывают у него инструмент, делая то же самое, но как бы по-своему. Так как мне, как музыкально малосведущему, показалось, что «того же самого» было больше, чем «по-своему», я взгрустнул о безвременно покинутых товарищах и оглянулся в поисках нового друга. И он нашелся!
Вышеописанный сосед, не просыпаясь, так смачно икнул перегаром, что без тени сомнения в будущем я растолкал его и спросил:
— Мужик, ты вмазать не хочешь?
— Нихт ферштейн, — промычал потенциальный собутыльник, не открывая глаз.
— Не валяй дурака, — пожурил его я.
— Нихт ферштейн, — повторила разбуженная лошадиная голова столь естественно, что я своим стремительным умом, так же как и вы сейчас, понял, что передо мной настоящий немецкоязычный немец, ну, в крайнем случае, австриец, и ни на градус восточнее! Но это уже стремительные додумки моим задним умом, а тогда…
