Наш шеф, профессор Альтшулер, был законченным гетеросексуалом, и некоторая необычность внешнего вида мужичка Язикова не колебала его веру в перспективную совместную деятельность с молодым талантом. Что же касается не совместной деятельности, шеф изображал из себя слепца Паниковского в лучших проявлениях характера Михаила Самуэлевича.

Для уравновешивания бытовой эстетики я познакомил Язикова со своей одноклассницей Галей Л. — пышнотелой красавицей, отличавшейся от Венеры Милосской разве что наличием обеих рук. В сексуальном плане Галя тоже была близка к греко-римскому стандарту — ей хотелось быть богиней любви и страсти. Поэтому умный и весело пьющий кентавр Язиков вполне удовлетворял ее жизненным принципам. К тому времени Галя окончила мехмат и временно была безработной. Язиков быстро устроил Венеру на работу инженершей в свою группу и зажил с ней круглосуточно. Для исполнения желаний на бюджетные средства кафедра приобрела раскладушку с матрасом, на которой любовники проводили, как минимум, обеденный перерыв. Именно в это личное время бродящий по кафедре сытый с утра профессор Альтшулер и застукал нарушителей моральной дисциплины. Увлеченные процессом сексапилы дали просмотреть неопытному в этих делах ученому весь порноролик, чем ничего, кроме уважения, в нем не вызвали. Дождавшись бурного совместного оргазма, пожилой шеф нарочито прокашлялся и сказал:

— Можете этим заниматься когда и где угодно, только не в обеденный перерыв!

Галина в некотором смущении убежала, а Язиков позвонил мне и, вкратце пояснив неординарность своих взаимоотношений с шефом, предложил встретиться для распития в саду Липки одного литра водки со мной как соавтором удачного проекта. Липки располагались в двух кварталах от моего дома, день был солнечный, повод прекрасный, и через полчаса встреча состоялась. Я забыл сказать, что Язиков, как истинный сластолюб, закусывал водку пирожными и шоколадом, но сейчас в гастрономе они ему не попались, и он приобрел с указанной целью банку сгущенки. Я предусмотрительно захватил из дома бутерброд с колбасой. Без специального инструмента открыть запаянную банку не было видимой возможности. Но вы не знаете Язикова!

Чугунная ограда летнего сада представляла собой кованую решетку с острыми декоративными (а также противозалазными!) пиками. Язиков скакнул на первый выступ ограды и наотмашь ударил по острию банкой. Сгущенка вылетела наружу как шрапнель. Я и часть прохожих не пострадали, но Язиков с ног до головы оказался в липкой несмываемой оболочке!

О лето красное, любил бы я тебя, не первый раз повторяю я бессмертного поэта, когда б не зеленые мухи, в неимоверном количестве слетевшиеся со всей округи и облепившие Витю, как новогоднее конфетти! Галопом мы добежали до моего дома, не раздеваясь, Язиков нырнул в ванну, успевшие не утонуть мухи заполнили всю квартиру зелеными блестками. А водку мы выпили, и что главное, оба до упаду хохотали.

Вот с таким багажом я с неослабевающим интересом начал вписываться в этот сногсшибательный коллектив бывших врагов и будущих друзей. Жизнь сама подсказывала способы интеграции. На кафедру привезли новую мебель — лабораторные и письменные столы. Неуемный ажиотаж коллег мне понравился: они просто передрались за свои скудно оплачиваемые рабочие места. Козырного туза в рукаве я не упустил и смылся с дальним прицелом на два дня, а когда появился, с удовлетворением заметил, что мне рабочего места не досталось. С показным огорчением я пожаловался заведующему кафедрой. Профессор Альтшулер развел руками и поучающе сказал:

— В следующий раз, коллега, будьте порасторопней, а пока поработайте как теоретик в научной библиотеке!

С тех пор я появлялся на кафедре только на общих заседаниях, а чаще — на совместных пьянках-гулянках.

Шляхтич по привычкам и матери, Стае Боровиков был человеком на редкость многоопытным и многообразованным. Если бы тогда существовала книга советских рекордов Гиннесса, место Стасу в ней было бы обеспечено. Он учился в университете на очном, заочном и вечернем факультетах семнадцать лет без перерыва и постиг не только суть физики, но и сущность физических лиц.

Его знания коммунально-совковой жизни были исчерпывающими.

Университетский водитель грузового мотороллера тощий казах Нурсултан, выпивая с нами в лаборантской после трудового дня, жаловался, утирая слезы, на беспросветность жизни. После смерти мамы он остался один в достаточно большой комнате двухкомнатной коммуналки. И алчные до жилплощади соседи — муж и жена — возжелали почти освободившуюся комнату. Они травили Нурика чисто морально, вызывая каждый вечер, когда к молодому казаху приходили его раскосые девушки, участкового милиционера, который за символическую жидкую мзду участвовал в процессе аннексии и контрибуции, составляя ежедневные протоколы об аморальном поведении азиатов.

Нетривиально образованный Стае сжалился над угнетенным пасынком Востока и сказал:

— Делай что я тебе скажу, и жизнь повернется к тебе своей солнечной стороной!

И вот что делал исполнительный рикша. Каждое утро, выходя из дому, он наливал под дверь соседской комнаты из полученной накануне у Стаса стеклянной поллитровки кафедральный сероводород, бесцветный газ тяжелее воздуха. Этот вид материи, по известным Стасу законам физики, устремлялся из холода в тепло, а именно, в комнату алчных соседей, создавая в жилище непередаваемый аромат общественного сортира ровно до прихода азиата на стойбище и не оставляя никаких следов в таре. Не имеющий столь фундаментального образования участковый пытался путем допросов первой и второй степени выяснить у Нурика происхождение вони. Затравленный казах писался от страха, но в остальном устоял. Через десять дней, точно по проекту, враг капитулировал. Пришедший с работы диверсант был накормлен соседкой неотравленными домашними пирожками, после чего получил лестное предложение вечного мира и бесплатного питания в обмен на свежий воздух.

Здоровый хохол, бывший завуч военной кафедры по кличке Дуб, слуга царю, отец солдатам, отставной полковник Федор Гаврилович Захарченко прирабатывал к пенсии старшим лаборантом мирной кафедры по хозчасти. Человек необычайно мягкий и отзывчивый, он все еще оставался военным со всеми вытекающими рудиментами. В частности, он вытягивался во фрунт перед профессорами и доцентами и в говно не ставил низший состав. Его язык был захламлен армеизмами. Например, слово-паразит «ибиеёмать» участвовало в процессе изложения любой его мысли.

Инженерша Виолетта в сердцах наябедничала Альтшулеру на грубияна-полковника, и тот, пожурив исполнительного служаку, посоветовал ему извиниться перед дамой. Что и было публично проделано в следующем виде:

— Виолетта Петровна, — зардевшись как юноша, сказал джентльмен в отставке, — ты уж прости старика, ибиеёмать!

На двадцать пятом году жизни меня чуть было не настигло эхо прошедшей войны. Как известно, демографические вакуумные бомбы взрываются через четверть века после создания. К семидесятым годам в нашей набитой до опупения солдатней Красной Армии стало «катастрофически» не хватать офицеров! Объяснение было простым: малочисленные интеллигентные военно-послевоенные дети все как один не пошли учиться на офицеров в училища и академии, а уклонились от действительной службы в глубоком тылу, окопавшись на военных кафедрах! Вышел приказ министра обороны: взять их! Начали брать — я уклонялся всеми силами. Но однажды вечером предупрежденная, но рассеянная теща позвала все же меня к телефону.

— Глейзер? Владимир Вениаминович? С вами говорит замвоенкома капитан Альтшулер (!!!). Вы подлежите призыву согласно приказу двенадцать тысяч триста сорок пять дробь шесть тысяч семьсот восемьдесят девять. И вам надлежит срочно и лично прибыть в райвоенкомат.

Сам звонок меня не смутил, если бы не до боли знакомая фамилия, которой по пятой графе нечего было делать в неродном военкомате. Уверенно считая, что меня разыгрывают друзья-алкоголики, я так отчесал матом не ожидавшего столь решительного отпора абонента, что тот заорал явно не в безвоздушное пространство: