Кулагин представил два дня бесцельного шатания по магазинам, в которых ничего не собирается покупать, судорожные зевки в темноте кинозала — все эти фильмы давно не волнуют, — стылый ветер в лесу и лихорадочное биение отвыкшего от нагрузки сердца, насмешливые взгляды лихо скользящих мимо мальчишек. Нет уж...

— Слушай, Коля, возьми-ка меня с собой, — сказал он без особого энтузиазма. — Берете же вы иной раз на задание журналиста... Берете, берете, я сам читал, — заторопился Кулагин, заметив, что Пряхин скептически сощурился. — Вот пусть я и буду вроде журналиста. Так сказать, наблюдателем.

Николай Павлович вздохнул. Посторонний человек — не положено! — но... и отказать неудобно.

— Напрасно, Андрюша. Честное слово, напрасно. Ничего интересного не предвидится. Погони, перестрелки, схватки с бандитами не будет. Будет скучнейший пересчет бутылок, консервных банок и прочей дребедени. Будут злые женщины, которые на каждый твой вопрос отвечают так, словно их собираются расстрелять. Ну, может, придется допросить двух-трех деградировавших алкоголиков, для которых время измеряется количеством выпитых бутылок... Зачем тебе все это?: — Но, увидев унылое лицо друга, сжалился: — Ладно уж, собирайся. Будешь вроде понятого. Одно условие: держись в сторонке и никаких вопросов!

Дверка машины распахнулась навстречу. Ритмически вспыхивал красный огонек сигареты, освещая молодое лицо водителя.

Николай Павлович пропустил Кулагина вперед и, садясь рядом, недовольно покрутил головой:

— Ох, товарищ, и где вы только берете такую гадость. Задохнуться можно.

— Виноват, товарищ подполковник. Первый раз на выезде, — стал оправдываться шофер. — Какая-то батумская «Амра» — хуже махорки. Ее только и можно курить от волнения. — Он приспустил стекло и выбросил окурок.

Ехали молча. Пряхин, казалось, дремал, прикрыв глаза.

Машину крепко тряхнуло — проскочили железнодорожный переезд; кварталы пятиэтажек кончились, побежали, отставая, крепкие, как боровички, дома, сложенные из толстых бревен, отгородившиеся от улицы голыми кустами палисадников, закрытые плотными ставнями окна. Хрипло взбрехивали собаки. Это и было Ряхово.

Машина свернула с накатанной дороги в переулок и остановилась, чуть не ткнувшись в сугроб.

Утоптанная до каменной плотности тропка вела направо. Там, у беленой в черных мазутных потеках стены, стояла группа людей в шинелях. Над стеной, почти приткнувшись к ней, высилась железная труба, из которой валил густой дым.

От группы отделился человек, подбежал, вытянулся:

— Лейтенант Бутенко! Участковый инспектор!

Пряхин вяло махнул рукой:

— Здравствуйте, Бутенко. Что ж это у вас так, а?

Бутенко, словно извиняясь, повел, плечами.

— Труп опознали?

— Так точно, товарищ подполковник. Демин Михаил... э-э... кажется, Егорович. Рабочий здешнего магазина. Того самого.

Они подошли к группе людей в шинелях. Пряхин представил доктора Кулагина, своего друга, и тут же, кажется, забыл о нем — увидел труп.

Как раз напротив трубы была в стенке небольшая ниша — вероятно, дверной проем, заложенный с территории завода кирпичами; в нем скрючился человек в поношенном коричневом полупальто. Легкий ветерок шевелил редкие седые волосы. Рядом, на почерневшем от шлака снегу, валялась шапчонка из искусственного меха. И по тому, как лежал человек — немо и неподвижно, — и по застывшей на посиневшем лице мучительной гримасе видно,было, что он мертв, мертвее некуда — словно выпустили воздух из надувной игрушки.

Кулагину не раз приходилось сталкиваться со смертью лицом к лицу, и бывало, что поединок заканчивался не в его пользу, но тогда было понимание неизбежности, потоку что врач может только помочь природе, а не подменить ее. Здесь же в это ясное, бодрое утро, когда в воздухе так вкусно и терпко пахло свежим снегом и дымком, а на заборе весело встряхивались воробьи и желтогрудая синичка дружелюбно вопрошала: «И-и-и-ть? И-и-и-ть?», этот труп в длинном мрачном проулке будто выпал из ночного кошмара. Кулагин вздрогнул и отошел.

Низенький капитан с подвижным лицом, старший опергруппы, что-то вполголоса докладывал Пряхину. Выслушав, тот кивнул и обратился к полному мужчине в штатском, очевидно эксперту-медику:

— Давно наступила смерть?

— Часа полтора-два назад, не больше. Мороз двенадцать градусов, а окоченение выражено незначительно. Отсюда — и вывод.

— Опьянение?

— Запах есть. Внешних повреждений не видно. Следов борьбы как будто нет. Более точные данные получим после вскрытия.

— Хорошо. — Пряхин повернулся к капитану: — Как насчет следов?

Тот развел руками и поднял кверху глаза, изображая уныние:

— Следов нет. Вернее, слишком много.

Пряхин нашел взглядом Бутенко:

— Что вы можете сказать о мертвом, лейтенант?

Участковый инспектор замялся, отвел глаза:

— Пьяница. Но, вообще-то, не таким уж и плохим человеком был Мишуня.

— Кто? — с недоумением спросил Пряхин. Бутенко виновато улыбнулся:

— Так уж все его звали. За мягкость, наверное, за безобидность... Был вроде инженером, жена была, дочь где-то учится, но водочка-матушка... — тут уж ни жены не надо, ни дочери. Что еще? Очень любил про свою прошлую интеллигентную жизнь рассказывать. Не жаловался, а как сказку. Сидит, бывало, на крыльце магазина пьяненький и рад-радехонек, если кто найдется его послушать. И всегда тихо, без буянства.

— Как же он работал, если каждый день был пьян?

— Ничего, соблюдал пропорцию... Заведующая, конечно, кричит, а он знай ящики таскает; молчит, только покряхтывает. И по хозяйству ей, видать, помогал, потому что очень она его обихаживала одно время. Безотказный был. По осени хозяйки сахару накупят, варят варенье; ну, тяжело, конечно, просят подмогнуть донести. Он всегда донесет, но чтоб там деньги взять — никогда. Разве что согласится тарелку щей съесть. Это уж все знали.

С невольным состраданием посмотрел Андрей Емельянович на бренные останки того, кого недавно звали Мишуней, а еще раньше — Михаилом... кажется, Егоровичем, и кто пронес сквозь свою изломанную, непутевую жизнь пусть маленькое, но светлое зернышко — такое, что даже участковый инспектор отзывался о нем с теплотой.

— Прямо ангел с крылышками он у тебя получился, Бутенко, — усмехнулся Пряхин. — А что в карманах? — спросил у капитана.

— В карманах... В карманах... — повторил тот, изобразив предельную задумчивость, — в карманах следующее: початая бутылка плодово-ягодного, двенадцать копеек, два старых автобусных билета и черный ботиночный шнурок. Все.

— Что ж, — сказал Пряхин. — Можете увозить... Посмотрим теперь магазин.

Кивнув Кулагину, он пошел по переулку, где недавно ходил бывший инженер Мишуня.

Кулагин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, подташнивало, очень хотелось крепкого горячего чая, а потом полежать, закрыв глаза. Но рассчитывать на это не приходилось, и он, тяжело дыша, потянулся за всеми.

Магазин располагался за углом, на Первомайской, в хилой избе с пристройкой. Нижние венцы подгнили, черная с прозеленью дранка на крыше покоробилась, и скособоченный домишко словно взывал к своим ухоженным соседям: «Ох, батюшки! Да что ж это со мною приключилось?» На облезшей вывеске с трудом можно было разобрать: «Магазин ОРСа НОД 5». Что означало таинственное сокращение, Кулагин не знал и знать не хотел.

Несмотря на ранний час, возле магазина уже толпились любопытные, и двое курсантов школы милиции удерживали их подальше от крыльца.

Дверной проем наполовину зиял таинственной чернотой. Прогоныч — толстая железная полоса запора — свободно висел вместе с крепящим штырем на проушине замка. Приземистый капитан, раздумчиво шевеля бровями, скользящим шагом прошелся около крыльца; присел, посыпал ступеньку каким-то порошком, счистил его щеточкой и подозвал фотографа: на ступеньке четко выделялся черный от порошка след. Щелкал фотоаппарат, сверкала вспышка, а капитан, осмотрев замок и прогоныч, выхаживал уже взад-вперед около магазина, все расширяя по дуге поиски. Остановился у подвальной отдушины, наклонился, запустил руку и вытащил лом, чуть прогнутый посредине. Осмотрел его через лупу. Затем вновь поднялся на крыльцо, повертел лом так и сяк и, прихватив его двумя пальцами за самый кончик, подошел к Пряхину: