У Олега не было ни денег, ни документов.
Неопределенность положения, в котором он оказался, Шервуд объяснил тем, что необходимо соблюсти некоторые формальности.
С этим нельзя было не согласиться. Томительно тянулись дни. В неопределенности, в ожидании, в бездействии. Будущее было неизвестно. Мучил страх перед этой неизвестностью. Одолевала тоска, одолевали сомнения, подозрения. В частности, к Шервуду, который жил в комнате рядом и, если отлучался, то оставлял Олега под опекой служителя-турка, объяснявшегося с Шервудом на родном языке. Наедине с Олегом он молчал, как глухонемой.
Первые дни Олег вообще был в состоянии нервного шока. Он настороженно относился к каждому вопросу Шервуда. Но Шервуд был тактичен, предупредителен, дружески участлив.
Расспросы его носили общий характер — о друзьях, оставшихся в Москве, о личных увлечениях, о родителях. В общем, все это было обычным для человека, который просто знакомился с Олегом Рыбаковым.
— Пройдет еще немного времени, — успокаивал Шервуд Олега, — и мы уедем из Турции. К новому будущему, к новой жизни.
Постепенно, под воздействием таких дружеских бесед, Олег как бы оттаивал, избавлялся от нервного напряжения, успокаивался. Теперь он все чаще обращался мыслями к тому, что совершил, и ко всем тем, кто остался там, за перейденным рубежом.
Сейчас он мысленно продолжал начавшийся еще во время круиза спор с ними. Сам того не замечая, он убеждал не столько их, сколько самого себя, если не в правоте своих действий, то, во всяком случае, в необходимости их. Да, он готов признать: то, что он задумал, — ужасно. Но ведь он поступает так не ради себя — ради науки. Память услужливо подсказывала доводы: у него не было возможности заниматься наукой так, как он хотел. Обстоятельства складывались так, что на Родине он не мог проявить себя в короткое время. А Тейлор сразу понял его, угадал даже то, о чем Олег и не рассказывал ему. Именно Тейлора теперь часто вспоминал Олег, особенно в острые моменты тоски и беспокойства. Он как бы приходил на помощь. Одобрял Олега. Казалось иногда, что он даже слышит голос Тейлора. Но на самом деле это говорил не Тейлор, а Шервуд. Тейлор понравился ему с первой встречи. Симпатия оказалась взаимной. Олег и сам не заметил, как они сблизились. Ни отцу, ни Генке не рассказывал Олег об этих встречах. Не почему-либо, но просто отец не все понимает так, как он, Олег, будет ворчать. А Генка — Генка может обидеться, что Тейлор приглашает к себе Олега, а не его. Тейлор же не скрывал, что предпочитает встречаться с ним без приятеля. Нет, он ничего дурного не говорил о Генке, напротив — отзывался о нем очень одобрительно, но дал Олегу понять, что больше рад знакомству с таким эрудированным и интеллектуальным собеседником. А потом все пошло как-то само собой — так, по крайней мере, казалось Олегу.
Умный, обаятельный, отзывчивый, Тейлор очень заинтересовался Олегом, его работами, его трудностями. Случайное их знакомство перешло в дружбу.
С помощью Тейлора статья Олега, правда, под чужим именем, была опубликована в американском журнале. И статью эту заметили. В этом же номере журнала была напечатана рецензия, высоко оценивающая труд Олега. Тейлор говорил, что в США перед Олегом открылись бы большие перспективы, в Америке он получил бы возможность проявить свой талант. Речь шла о собственной лаборатории. Иметь свою лабораторию, где Олег будет полным хозяином, — об этом можно было только мечтать. Вот тогда он сумеет по-настоящему работать, он докажет, на что способен он, Олег... После бесед с Тейлором Олег не спал ночами.
Новый приятель перечислял великих ученых, совершивших переворот в науке, подаривших миру открытия. Он считал своим долгом, честью для себя открыть миру нового ученого. Журналистское чутье не обманывает его: Олега ждет блестящее будущее. Воображение невольно рисовало варианты одной и той же картины. Вот он поднимается на университетскую кафедру с докладом. Сначала выжидательное, настороженное молчание слушателей. Он чувствует в обращенных на него взглядах любопытство. Еще бы — никому не известный русский, с необычной судьбой. Но вот он читает свой доклад — плод долгих поисков, бессонных ночей. Читает по-английски. Как хорошо, что он еще в школьные и институтские годы уделял внимание языку. Любопытство слушателей сменяется удивлением, даже недоумением. Не все понимают, что хочет поведать миру этот русский ученый. Но вот до них дошло. Взрыв аплодисментов. Известные ученые почтительно приветствуют своего молодого коллегу. Ему присуждают звание доктора. У него своя лаборатория, свои ученики, своя школа, школа Рыбакова... А дальше — мировая известность. И тогда они поймут, что он не мог иначе...
Так думал Олег во время путешествия. Все это время он жил, словно в чаду. Все так переплелось, смешалось: честолюбивые мечты, внезапно нахлынувшее на него чувство к Гале, страх перед тем, что предстояло ему совершить. Но всякий раз, когда его охватывали сомнения, он вспоминал доводы Тейлора, его горячие уверения о блестящем будущем, которое ждет Олега. Иногда Олегу хотелось все забыть, не думать ни о чем, жить свободно и весело, наслаждаясь путешествием, как его спутники. Но тут же на ум приходило: «А статья, которую взял у него Тейлор? Она опубликована. Получила отличный отзыв. Нет, теперь уже нельзя отступать!»
И вот, наконец, рубеж перейден.
Когда Олег думал о том, как восприняли его уход с теплохода Галя, Анатолий, Марина и остальные его спутники, как восприняли известие об этом там, дома, в Москве — сослуживцы, знакомые и, главное, отец, на него находила непереносимая тоска.
Чаще всего думал он о Гале. Он не мог забыть ее. Вспоминал ее лицо, голос, улыбку. Представлял, как она ходит по московским улицам. Там, на теплоходе, настороженный, занятый своими беспокойными мыслями о предстоящем побеге, он бессознательно отталкивался от всего, что могло ему помешать привести в исполнение задуманный план. Таким было неожиданное чувство к Гале. Олег то старался заглушать его, то снова давал волю своей нежности к девушке, приведя в недоумение Галю своим странным поведением. Теперь же он, перебирая в памяти дни, проведенные на теплоходе вместе с Галей, думал о том, что это, наверное, было самое счастливое время в его жизни. Каждая подробность, воскрешенная в памяти, становилась значительной, приобретала глубокий смысл. Вот на балу-маскараде, устроенном на теплоходе, Галя появляется в костюме, изображающем огромную бутылку всем надоевшего «Куяльника», и ее остроумную выдумку встречают громкими аплодисментами. Вот, когда они плывут по голубому гроту, она смеется, запрокинув голову, и лодочник любуется ею. Олег теперь уже неясно понимал, что напрасно с Галей все так оборвал. Если бы он тогда хоть как-то прояснил их отношения. Нет, он, конечно, не мог, не имел права посвящать ее в свои планы. Это было невозможно. Но все же, не посвящая ее во все подробности, он все-таки мог дать понять ей, что их разлука невечна и через какое-то время они смогут быть вместе. И кто знает, может быть, даже теперь она бы думала о нем не так плохо, помнила о нем, верила б в него, ждала... Ведь настоящее чувство способно на жертвы и большие испытания.
Больше всего его терзали мысли о том, как восприняла Галя его побег. Каким негодяем должен он ей казаться теперь. Он покинул ее именно тогда, когда она беспредельно поверила ему, стала для него самым близким человеком. Вначале Галя, конечно, считала, что с ним произошло несчастье. Но потом? Потом ведь все узнали, что он сам принял решение остаться в Стамбуле. И все же любое негодование Гали он готов заранее оправдать, хотя выносить это тяжко. Тяжко от всего — и от разлуки с любимой девушкой, и от сознания своей беспомощности что-либо изменить, и от сознания своей жестокости к Гале, к отцу. Даже к самому себе.
Сам он тоже сейчас как бы вне жизни. Олег все больше приходил к выводу, что главное спасение — в работе. «Нечего распускаться, — твердил он сам себе. — Я ученый и должен оставаться им в любых положениях. Скорей за работу! Как жаль, что проходят драгоценные дни в неведении и ожидании».
