— Знаете, амигос, она мне нравится. Вот я и пошел к ней, подвязав зубы платком.

— Ну и что, вылечила она тебя? — спросил Карлос.

— Она быстро узнала, что… и прогнала меня. — Все дружно захохотали, а Таба, не смущаясь, продолжал; — зато пять минут я видел ее совсем близко… Ее каштановые волосы касались моего лица. Эх, ребята, когда кончится война и мы вернемся к своим подружкам?

Никто больше не смеялся. Каждый из нас вспомнил в эту минуту чьи-то милые глаза и ласковые руки, кого-то на далекой родине…

Старый риф молча сидел, глядя в землю, ставшую под лунным светом пепельной. Луна стояла уже высоко, и тени укоротились. Молодой пленный все еще не мог понять, почему этот невысокий, кривоногий в марокканском бурнусе не только не убил его, но и не дал убить другому, тому худому, злому парню с разбитым лицом.

Я приказал бойцам разойтись и дать по нескольку очередей из пулеметов, чтобы продемонстрировать противнику, что на позициях анархистов ничего не изменилось. В нескольких домах мы разожгли очаги, и струйки дыма медленно потянулись к безоблачному небу, отчетливо вырисовываясь в свете луны.

Оставив трех бойцов в деревушке наблюдать за противником и взяв пленных в свою машину, мы тронулись в обратный путь.

У развилки дороги, где стоял наш отряд, теперь набралось сотни три анархистов, и еще к ним подходили небольшие группы беглецов. Мы подошли к ним и, указывая на своих пленных, сказали, что марокканцы и не думают наступать, а эти двое, захваченные нами, лишь разведчики. Толпа, вплотную стоявшая вокруг нашей машины, молча рассматривала марокканцев, никак не реагируя на наши слова. В сторонке, в нескольких шагах, стояли Гриша и комиссар Перегрин, метрах в двадцати от них — все остальные ваши люди с броневичками и танкетками.

К нам протиснулся Перегрин, стал на подножку нашей машины и обратился к анархистам.

— Товарищи! — начал он, — противник еще не разобрался в том, что вы оставили свои позиции, поэтому надо быстро вернуться назад и быть готовыми к бою…

Но скрывавшиеся в толпе подстрекатели делали свое черное дело. Заглушая голос Перегрина, они стали громко требовать, чтобы всех пропустили в тыл. Эти требования поддержали другие, и толпа грозно загудела, но все же выпустила нас, дав возможность присоединиться к своим.

Я рассказал Григорию о том, что видел в деревне, и предложил, пока не поздно, послать в деревню хотя бы взвод: все же надо еще попытаться уговорить их.

— Это бесполезно. Они не вернутся, — убежденно ответил Григорий.

— Что будем делать?

— А то, что делают на фронте, когда часть предательски бросает свои позиции. Не хотят по-хорошему, заставим силой! — решительно проговорил Сыроежкин.

Стоявшим рядом с ним Перегрин жестом дал понять, что попытается еще раз поговорить с анархистами. Григорий кивнул в знак согласия, хотя по его виду можно было судить, что в успех он не верит.

Перегрин был послан я отряд Мадридским комитетом партии, и мы все очень скоро полюбили этого обаятельного мадридского рабочего. Немногим более тридцати лет, среднего роста, крепыш, с приятным округлым лицом, милой, застенчивой улыбкой, он обладал большим мужеством, непреклонном волей и храбростью. Это был, если так можно сказать, комиссар по натуре, который в самой сложной обстановке всегда действовал личным примером. После поражения испанской революции Перегрин приехал в Советский Союз. Во время Великой Отечественной войны он сражался в одном из наших партизанских отрядов, в тылу у гитлеровцев, а после ее окончания вернулся на подпольную партийную работу в Испанию и там погиб в фашистском застенке.

Итак, Перегрин направился к толпе шумевших анархистов. Вначале был слышен лишь его негромкий голос. Но вскоре толпа вновь зашумела, все громче и громче. Не спеша он прошел два десятка метров, отделявших толпу от наших людей. Подойдя к Григорию, он развел руками, давая понять, что попытка оказалась напрасной. Со стороны анархистов теперь раздавались громкие, угрожающие выкрики, их винтовки и пистолеты были направлены в нашу сторону.

В такой обстановке наше положение было исключительно сложным. Отважиться на решительные действия было совсем нелегко: дело связано с кровью… Но ведь перед нами были нарушители воинского долга! Если бы мы были наемниками, подобно головорезам из иностранною легиона Франко или из отряда русских белогвардейцев, также воевавших на стороне мятежников и интервентов, нам было бы наплевать на то, как действуют другие. Но мы пришли по просьбе республиканцев и считали себя частью испанской республиканской армии! Судьбе было угодно, чтобы наш маленький отряд, кстати, в большинстве состоявший из испанцев, оказался на пути людей, предательски обманутых и бегущих с фронта. Последствия этого бегства, вызванного политическими интригами анархистов, могли быть трагическими. Что же оставалось нам делать? Сыроежкин принял решение и, что самое главное, принял его быстро. Анархистов было значительно больше, они явно готовились напасть, несмотря на имеющиеся у нас броневики и танкетки. Но и франкисты каждую минуту могли двинуться в образовавшуюся после бегства анархистов брешь, применив танки и авиацию. Никаких резервных частей в этом районе не было: все силы уже введены в бои. Я вопросительно смотрел на Григория. Он заменил короткую обойму в своем маузере на длинную, двадцатипятизарядную, вставил капсюли в две гранаты-лимонки и отдал последнее распоряжение двинуть бойцов отряда в обход толпы анархистов.

Увидев наше движение, анархисты первыми открыли огонь. В одно мгновение все смешалось. Полтораста бойцов нашего отряда приняли на себя этот неорганизованный, бешеный натиск вооруженной толпы. Послышались выстрелы, разрывы гранат, крики и вопли. Кровь потекла по асфальту. С маузером и гранатой в руках Григорий своим богатырским ростом возвышался над толпой.

Схватка была короткой. Броневички и танкетки дали нам преимущество.

На войне в Испании — в боях под Гвадалахарой, Теруэлем и на Эбро — всякое мне пришлось видеть. Но эта короткая схватка была особенно впечатляющей.

Анархисты сдались. Их вожаки и подстрекатели бежали. Наши люди стали строить солдат анархистской дивизии в колонну и немедля отправлять обратно на покинутые ими позиции. В это время бойцы отряда хоронили наших убитых и готовили раненых к отправке в мадридский госпиталь.

Гриша приказал оставить на дороге и тропинках заслоны из броневичков и танкеток, а остальным отойти в Тореладонес и там ждать дальнейших указаний на тот случай, если анархисты вздумают вновь бежать. На пути в Тореладонес мы встретили несколько машин. Это Мера со своим штабом возвращался на фронт. Я не знаю, или его перехватили, или он откуда-то скрытно наблюдал за тем, что происходило на дороге, а возможно, получил указание от вожаков ФАИ[31]. Но он вернулся в дивизию и приступил к командованию. Наступать его дивизии так и не начала. В других условиях такого комдива, несомненно, сменили бы и отдали под суд. В сложной и путаной обстановке, царившей тогда на республиканской территории, анархисты все еще представляли некоторую силу, под их влиянием оставалась часть рабочих и крестьян, а в распоряжении их главарей имелось несколько вооруженных дивизий.

Весь день мы пробыли в этом районе, опасаясь еще какой-либо провокации со стороны анархистов. Ночью, по пути в Мадрид, мы проехали уснувший Тореладонес, где, прижавшись к домам, стояли вереницы машин и одинокие фигуры часовых бродили по улицам.

На окраине, в редкой оливковой рощице, горел костер, освещавший своим танцующим пламенем уродливые стволы старых олив, людей, сидевших вокруг костра, и стоявшую в стороне машину. В котелках варились рис и кофе. Таба сидел между пленными, поджав ноги. Все курили и слушали молодого марокканца Хафида — он рассказывал о себе.

— Выпьем с ними кофе, — сказал Гриша и подсел к костру. Мы выпили по кружке и поехали дальше, захватив с собой Табу. С присущим ему юмором он пересказал по пути нам то, что услыхал от Хафида.