В легионе существовала жестокая дисциплина, а взаимоотношения с особо подобранными офицерами-испанцами носили характер аристократической фамильярности установившейся в Испании во взаимоотношениях между грандами и бедняками. Легион находился под сильным влиянием католической церкви.

Преступники из иностранного легиона были страшными противниками, с которыми нам предстояло встретиться в этой войне. В ту первую мадридскую ночь мне думалось, что легионеры и марокканцы могут ворваться в город. Признаюсь, я сунул тогда пистолет под подушку и на всякий случай решил спать не раздеваясь.

Нам с Григорием отвели свободную комнату. Украдкой я поглядывал на своего нового начальника. Позевывая, он не спеша раздевался, аккуратно складывая одежду. Казалось, он не обращал на меня внимании. Раздевшись, он лег, повернулся к степе и натянул одеяло. Дальше сидеть одетым было глупо, я тоже разделся и лег. Долго лежал без сна, прислушиваясь к ночным мадридским звукам. Уже засыпая, сквозь дремоту я увидел, как Григорий повернулся, приподнял голову и посмотрел на меня. Он дал мне возможность самому справиться со своими опасениями, и я в должной мере оценил его деликатность, впрочем, в этом я убеждался в дальнейшем не раз.

…Утром Гриша Грандэ повез меня в отряд, занимавший в пригороде Лас-Вегас две брошенные владельцами виллы с небольшими садами. Я попросил у него разрешения остаться в отряде и прожил там несколько дней. Нужно было познакомиться с людьми. Их было тогда человек полтораста. Половина бойцов — испанцы, главным образом андалузские батраки, прекрасные, отчаянные люди, но основательно зараженные анархическим духом. Остальные — интернационалисты: болгары, немцы, французы, англичане, американцы, канадцы и три латыша. Все они были коммунистами, у себя на родине прошли через подполье, некоторые подолгу сидели в тюрьмах. Для андалузских батраков они служили примером воинской дисциплины, учили их владеть оружием и даже элементарной грамоте.

Сам Сыроежкин обладал замечательным даром располагать к себе людей, с которыми работал. Иностранцы и испанцы, бойцы его очень любили. Гриша Грандэ был для них образцом бойца-коммуниста, безупречного, справедливого человека. «Правильного», как они говорили.

Особенно Меня поражали взаимоотношения, установившиеся между Григорием и его шофером, молодым испанцем Пако, с которым он разъезжал по фронтам. Пако был таким же неразговорчивым, как и его начальник. Он был не только шофером, но и адъютантом, незаменимым помощником. И хотя Григорий за время пребывания в Испании не сделал больших успехов в изучении испанского языка и чаще всего употреблял слово «пронто», то есть «быстрее», худенький, застенчивый Пако, не говоривший по-русски, прекрасно его понимал. Я с изумлением наблюдал, как Сыроежкин по-русски давал какое-нибудь поручение Пако, тот внимательно слушал, кивая головой, а затем отправлялся выполнять его и делал все точно так, как хотел его начальник. Взаимоотношения Григория Сыроежкина со своим шофером являлись примером интернационального братства для всех нас, впервые так тесно столкнувшихся в Испании с иностранцами-пролетариями.

С неделю я прожил в отряде, в предместье Лас-Вегас, знакомился с людьми, слушал рассказы о походах в тыл к противнику. Вечерами мы собирались в саду, и я рассказывал о Советском Союзе. Готовился к первому походу с группой в тыл к франкистам. Об этом говорил с Александром Рабцевичем, которого, как и все в отряде, стал называть Виктором. Виктор был старым партизаном-подпольщиком еще со времен советско-польской войны 1920 года. Он носил аккуратно отглаженную и вычищенную пиджачную пару и светлую рубашку с галстуком. На мой вопрос, удобно ли всегда носить такой костюм, отвечал, что привык к нему, так одевался всегда, еще во время работы в подполье.

О походах по тылам франкистов Виктор рассказывал просто, не преувеличивая опасностей и не уменьшая риска. Это были обстоятельные, деловые разговоры, давшие мне достаточно ясное представление о том, в чем мне теперь предстояло участвовать самому.

Я чувствовал бы себя более уверенно, если бы в первый поход со мной пошел Григорий Сыроежкин, но тогда уж, наверное, командовал бы он, поэтому я считал важным совершить первый поход самостоятельно от начала до конца и тем самым показать ему и бойцам отряда, что способен организовать все сам.

В то время обстановка в Испании, на республиканской стороне, многим напоминала ту, что существовала у нас в начале 1918 года. Создавалась регулярная армия. Вместо разрозненных отрядов и колонн уже существовали бригады и дивизии, но их командиры часто не подчинялись главному командованию и по-прежнему ориентировались на политических вожаков. В этом сказывалось все еще значительное влияние анархистов. Штабы создаваемой регулярной армии были слабы по своему составу и не использовали свои права в полной мере. В этой обстановке наш мадридский разведывательно-диверсионный отряд только формально подчинялся командующему Центральным, или Мадридским, фронтом генералу Миахе: ни генерал, ни его штаб никаких задач перед нами не ставили и удовлетворялись доставляемыми нами разведывательными сведениями о противнике. Таким образом, нам предоставлялась полная свобода действий в выборе направления и времени посылки наших групп в тыл к противнику.

Итак, мне предстояло самостоятельно выбрать направление первого похода. Готовясь, я внимательно изучил последние материалы, полученные от наших людей с «той стороны». Самыми последними были сведения о том, что в небольшом городе Сеговии, у подножия северных склонов Сьерра-де-Гвадаррамы, у противника были мастерские по ремонту танков и автомобилей. Двоюродный брат Хосе Гарсиа, бойца нашего отряда, работал маляром в этих мастерских и был готов помогать нам. А невдалеке от Сеговии, в поместье Ла-Гранха, расположенном в горном лесу, у франкистов был большой склад боеприпасов. Оба эти объекта прямо напрашивались для совершения наших диверсионных акций, и я выбрал его направление.

Григорий одобрил мой выбор, сказав, что проводит до передовой и будет там ждать нашего возвращения.

…В горах Сьерра-де-Гвадаррамы, возвышающихся невысокой грядой над Касильской месетой[6] в узкой долинке, поросшей высокими соснами, у подножия хребта прилепились дома деревушки Раекафриа. В деревенской таверне у большого очага камина под пирамидальным дымовым навесом расположилась моя группа. В глубине очага горел древесный уголь, и лиловые язычки слабого пламени лениво вылезали меж черных углей. Люди сидели на широкой каменной стенке очага, вытянув ноги к огню; тени медленно двигались по стенам полуосвещенной комнаты.

Закипал кофейник, и все вытащили из мешков свои кружки. Потом долго пили горячий кофе, макая в него черствый хлеб, и вели нескончаемый солдатский разговор о войне, о раненых и убитых товарищах и многом другом, что интересовало их и чем они жили теперь, оторванные от своих домов и стран.

Из отобранных мною для этого похода 12 человек половину составляли испанцы. Среди них был маленький валенсиец Карлос Пиитадо, прозванный за малый рост Чико. Он взял старую, потемневшую гитару, которую всегда таскал с собой, и заиграл всеми любимую арагонскую хоту[7], а старый испанец-проводник, дядюшка Хоакин, запел надтреснутым голосом. В его песне было совсем мало слов и чаще всего повторялась фраза: «В первый день на этой земле, О-о-о-о! А-а-а-а! Э-э-э-э!»

Каждый раз фраза произносилась им по-новому, и все выразительность усиливалась этим простым припевом из трех протяжных звуков. В паузах, когда старик умолкал, Карлос продолжал играть, лениво перебирая струны, и, извлекая из разбитой гитары причудливую мелодию, вязал ее как кружево, узелок за узелком. Это была старинная и простая народная песня. Иногда сквозь тихую музыку из разбитого окна с легким дыханием холодной ночи доносился то шум сосен, похожий на тихий морской прибой, то журчание ручья.