Я была уверена; Виктора давно нет в живых. Но Ежи верил, что младшему брату удалось пережить войну. И он не ошибся: спустя несколько месяцев им с Теодором пришло через Красный Крест письмо от Виктора. Тот писал, что его арестовали в Варшаве во время уличной облавы, он сидел в трудовом лагере в Нордхаузене, а после прихода американских войск решил эмигрировать в Соединенные Штаты. Сейчас живет в Чикаго и с помощью польской диаспоры пытается там устроиться. Уговаривал Ежи приехать к нему, а обо мне ни словом не вспомнил.
Ежи хотелось уехать. Он говорил, что можно как-то прорваться в американскую зону, хотя в то время это уже было почти нереально: границы стерегла Красная Армия. Но я с самого начала была против; мне не хотелось, чтобы Ежи снова стал тенью брата, не хотелось делиться им с Виктором, я хотела, чтобы он прежде всего был моим мужем. В конце концов Ежи отписал брату, что предпочитает остаться в Сецехове. Думаю, если бы не я, он наверняка рискнул бы.
Тем временем в стране становилось хуже и хуже; эйфория, наступившая сразу после освобождения, скоро прошла, и люди начинали все яснее осознавать, что послевоенная Польша будет совсем иной, чем та, которую они помнили и о которой годами мечтали под оккупантами. Ясно было, что властью, полученной на блюдечке от русских, коммунисты ни с кем делиться не станут. Хотя Армия Крайова[5] самораспустилась еще до капитуляции Германии, большинство ее участников не сдали оружия; тех, кто думал, что все образуется, отрезвили систематические аресты и процесс над лидерами польского подполья в Москве. Во многих районах страны партизаны еще оставались, хотя против милиции и НКВД у них не было никаких шансов – в том числе и под Сецеховом. Секретная фабрика, основанная Виктором и Ежи, продолжала выпускать боеприпасы, а Ежи регулярно ездил в Варшаву на встречи с военными, которые руководили Сопротивлением.
Девятого февраля 1946 года он снова поехал в столицу, и там его арестовали прямо на вокзале. Коммунисты начали тогда новый виток репрессий с участием армии, милиции и Управления безопасности. Задержанных судил как предателей военный трибунал, их приговаривали или к смерти, или к строгому режиму. Я уже не надеялась, что увижу мужа, и совсем пала духом, не зная, что и делать. От Теодора никакой поддержки не было – он впал в тяжелую депрессию, даже не вставал с постели, а со мной общался через Станислава.
Разумеется, я тогда искренне жалела, что не согласилась на отъезд, – быть может, нам бы удалось добраться до Америки и там устроиться, а так Ежи гнил в тюрьме и ждал приговора. Я молилась не о том, чтобы его выпустили – это было нереально, – а чтобы его хотя бы не убили.
Спустя шесть недель после того, как Ежи арестовали, ко мне пришел незнакомый мужчина. Я думала, это сексот, и не хотела с ним разговаривать, но он очень просил его выслушать и никому не повторять того, что от него услышу. А затем сказал невероятную вещь. Ежи сидит в Варшаве, в тюрьме на Мокотове,[6] но через три дня его выпустят и сразу перебросят на Запад. И если я хочу ехать с ним, то должна в ближайший вторник с утра ждать напротив тюрьмы. У меня была масса вопросов, но мужчина заявил, что по соображениям безопасности не может мне открыть ничего больше. Или я хочу быть вместе с Ежи, или нет. Из вещей он мне разрешил взять с собой только один чемодан. Я все еще не совсем ему доверяла, но в назначенный день все же отправилась в Варшаву.
На Раковецкой долго ждать не пришлось. Уже в восемь утра железная калитка в воротах отворилась, и вышел Ежи. Едва я успела перебежать через улицу и кинуться ему на шею, как рядом с нами со скрипом затормозило черное авто. Дверца справа от водителя распахнулась, и оттуда выскочил мужчина, уже знакомый мне по Сецехову.
– В машину, быстро! – воскликнул он, выхватил у меня из рук чемодан и закинул в багажник.
Мы сели в машину, и она рванула с места. Ежи, как выяснилось, знал еще меньше моего. Утром ему вдруг принесли в камеру чистую одежду, велели переодеться, а потом выпустили. Что самое удивительное, ему не вручили даже постановления об освобождении.
– А вас никто и не освобождал, – заметил мужчина, сидевший рядом с водителем. – Это побег.
– Как это? – спросил Ежи. – Кто вы? – Он-то думал, это я наняла машину, чтобы вернуться в Сецехово со всеми удобствами.
– Будем считать, что моя фамилия Ковальский. Мне поручено доставить вас живыми и здоровыми в Берлин, в американский сектор. Больше ничего не знаю и знать не хочу. Могу вам только сказать, что в игру входят деньги. Большие деньги.
Хотя он упомянул об американском секторе, нам и в голову не пришло, что за всем этим может стоять Виктор. Мы знали о нем только то, что ему удалось уехать в Америку, что он живет в Чикаго и, наверное – как большинство недавних иммигрантов, – несмотря на знание языка, еле сводит концы с концами. Нам казалось, что эта поездка больше похожа на провокацию Управления безопасности, чтобы и меня тоже арестовать и обвинить в измене. Поэтому сначала мы с Ежи почти не говорили друг с другом: просто сидели рядом, крепко взявшись за руки.
Ковальский явно чувствовал, что мы относимся к нему с подозрением, и больше не пытался поддерживать разговор. Но проходил час за часом, мы все ехали и ехали, и во мне затеплилась надежда. Ведь убэшники не стали бы тратить столько времени, чтобы просто меня посадить. Понемногу мне стало вериться, что Ковальский в самом деле везет нас в Берлин.
Тут я испугалась еще больше – вдруг нас просто не выпустят из страны? Когда нас остановил военный патруль, я была уверена, что это конец, что сейчас нас арестуют за попытку нелегального перехода границы, хотя до нее было еще далеко. Я тряслась как осиновый лист, но Ковальский показал какой-то документ, солдаты отдали честь, и мы поехали дальше. Потом нас еще несколько раз останавливали военные милиция и русские, но всем хватало одного взгляда на документ Ковальского. Там явно значилось, что в машине едет кто-то очень важный – скажем, советский министр с супругой.
В конце концов меня сморил сон. Когда я проснулась, мы были уже в Берлине – на аэродроме Темпельхоф, что в американском секторе. Ковальский с шофером вышли из машины и скрылись в каком-то невысоком здании. Больше мы их не видели. Спустя минуту подъехал джип, из которого выскочил американский офицер. Он подбежал к нашей машине, улыбнулся и быстро-быстро затараторил. Ежи едва понимал его, хотя английским владел, как и Виктор. Во всяком случае, стало понятно, что путешествие еще не закончилось: нас ждет самолет. Ежи попробовал спросить, куда мы полетим, но офицер ничего ему не ответил.
Мы забрали из машины чемодан и пересели в джип. Офицер отвез нас на взлетную полосу; там стоял армейский транспортный самолет. Мы оказались его единственными пассажирами; едва мы заняли места, как он пошел на взлет.
Пока мы летели, Ежи рассказывал, что ему пришлось пережить в тюрьме. Он осунулся, похудел килограммов на восемь, но пережитое им было ничто в сравнении с тем, что он слышал от сокамерников: тех на многочасовых допросах избивали до потери сознания, а затем отливали холодной водой. Первые несколько дней убэшники его тоже били, но потом оставили в покое. Мне пришло в голову: может быть, уже в тюрьме он оказался под опекой той загадочной силы, которая перебросила нас в Берлин, а сейчас уносила неизвестно куда?
Ежи подозревал, что его освобождение устроено подпольем, и был уверен, что мы летим в Англию – там все еще действовала штаб-квартира командования Польских Вооруженных Сил на Западе. Но почему в таком случае мы вылетели из Темпельхофа, а не из Гатова в британском секторе? Время шло, а мы все не приземлялись. Сомнений не оставалось: мы летим в Америку.
Наши догадки подтвердились, когда спустя много часов самолет наконец приземлился.
– Welcome to the United States of America![7] – сказал сержант, открывший нам люк.
