— Так ведь и не одна она! Думаю, мечтали они, что искусство, духовность можно чистыми руками взять, — Анна Павловна попыталась изобразить, как Цветаева это делает, — и перенести в другую общественную формацию. А когда этот кусок сахара стали колоть на всех… Тут, сама понимаешь, показалось, что разбивают, чтобы уничтожить совсем. Талант предполагает тонкокожесть, обнаженный нерв, одного без другого не бывает. Чугунным задом «чудного мгновенья» не высидишь. А значит — заведомая ранимость. Цветаева ванюшкинскую вонь вдыхать не стала бы. Отхлестала бы по щекам и под зад коленкой. А мы с тобой сигаретками попыхивали и слушали этого пошляка вместо того, чтобы объяснить ему, кто он такой.

— Ты не совсем права, Аня. Если бы он углубился в подробности, схлопотал бы.

— Мне всегда было интересно, как мужики говорят о бабах в своем обществе, — медленно, рассуждая, сказала Анна Павловна. — Видно, навсегда останется тайной.

— Небось так же, как мы о них, — хохотнула Устьянцева. — Это теперь почти об этом не говорим, потому что знаем о них все. А раньше, вспомни-ка…

— Согласна.

Анна Павловна распрямилась, выгнулась спиной, чуть ли не вставая на мост, напугав такой неожиданностью Устьянцеву.

— Было тебя ловить не бросилась, думала, сверзишься, — пыхтела она. — Тоже мне акробатка! Я так уже не могу, — уточнила завистливо.

— А раньше могла?

— И раньше не могла. — Устьянцева захохотала. — Но наш возраст уже позволяет нам привирать детям о прошлом удальстве. Проверке не подлежит.

От леса потянуло дымком. Анна Павловна напряглась, вытянулась струной, повернула голову в сторону деревьев и принюхалась.

— Кто-то костер разжигает.

— Наши, наверное. Дело к концу идет, закусить не грех. Картошки спечем.

— Да вроде наши все на месте. — Анна Павловна оглянулась. — Секретарши академика только не вижу.

— А она из автобуса так и не выходила, — саркастически заметила Устьянцева.

— Брось!

— Точно. Как бы водителя не ухайдакала. — Светлана прыснула.

— Ну дает!

— А ты птенчиков от пошлости Ванюшкина оберегала.

— Ладно, вперед! — призвала Анна Павловна и опустилась на корточки, потому что поясница начинала себя оказывать.

Вдыхали запах влажных комьев, наслаждались последним в этом году теплом, поднимая на миг голову, любовались красотою своей земли, которая прощалась с летом и готовилась к надвигающимся холодам. На завтра прогноз пророчил затяжной моросящий дождь.

— Все! — сказала Анна Павловна, рухнув грудью на траву. — Сколько мешков мы с тобой навалили? — простонала она.

— А я считала?

— Да и верно, это лишнее знание. Помогать отстающим станем?

— Дудки! Только если взмолятся.

Помогать взялись мужчины, которые были задействованы с антрактами — дожидались, покуда вернется от хранилищ опорожненная машина.

Анна Павловна с Устьянцевой лениво и односложно переговаривались вполголоса, полеживая на траве. Конечно, устали, чего уж тут хорохориться, но усталость была приятная, волнами проходившая по телу и в прогретую землю уходящая. В общем, хорошо было. Что и подтвердила Светлана.

— Эх, хорошо! — сказала она.

Фронт работ уже приблизился к ним вплотную, освободившиеся сносили ведра «до кучи», потому что были они казенные и, как денежки, любили счет.

Немного продышавшись и отдохнув, Анна Павловна начала понимать, что радость, которая вместе с поостывшей усталостью разливалась где-то внутри, была вызвана не красками осени, которые, кстати, еще не расцвели, и не общением с природой, которую, хоть не совсем дикую, но все-таки она видела много чаще, чем другое городское население, в том числе ее коллеги по институту, впадавшие в буйство и разные крайности, вырвавшись на пикник. Она уже забыла утренние недомогания и упивалась жизнью. Элементарным ее процессом. Тем, что сидит на согретой траве, пусть и некрасивой, тем, что ее не надо пристреливать, как загнанную лошадь, хотя труд, которым она занималась несколько часов, был ей непривычен. Тем, что они честно проскребли всю землю руками и не забыли ни одной самой ничтожной картошечки, кроме разве той, которую навечно вдавил в землю некачественный водитель.

И тут на ум пришла тетка Варвара. И вспомнилась она, мирно перестегивавшая старые одеяла, разложенные на большом отцовском обеденном столе, за которым когда-то собиралась большая семья.

Это такое мирное занятие мало вязалось с обликом постаревшей и в силу этого поспокойневшей Варвары, потому что, несмотря на ее благолепный облик, вид она имела все-таки корсарский: щеку и лоб перехлестывала белая вязанная из собачьей шерсти повязка — у Варвары болел тройничный нерв.

Анна Павловна оглянулась, вернувшись от мыслей своих в сейчас. Надо сказать, что, если она задумывалась или вспоминала, она целиком уже была там, пяля на мир совершенно бессмысленные глаза. Самое интересное, что она умудрялась делать это и за рулем, в водовороте движения, о непозволительности чего неоднократно получала предупреждения от смельчаков, отважившихся сесть в машину к этой мечтательнице.

Вернувшись в сейчас, Анна Павловна поняла, что природа напоминает ей смертельно больного, которого врачи, наконец пожалев, отключили от искусственных почек, механических легких и рукотворного сердца, дав возможность умереть спокойно. Но это были издержки профессионального мышления Анны Павловны. Она, конечно, ошибалась. Природа погибала естественной смертью. И впереди ее ждали — расцвет и обновление.

Тут очень вовремя к расходившейся мыслями Анне Павловне и задремавшей на припеке Светлане Никодимовне Устьянцевой из шестой лаборатории подошел Коля Жданов и прозаическим озабоченным голосом сказал:

— Дамы! Гоните рупь.

— Теперь-то для чего? — подозрительно спросила Анна Павловна.

— Арбузы в сельпо привезли.

— Тогда ладно.

Светлана и Анна Павловна охотно протянули по рублю, а Коля распорядился.

— Подтягивайтесь к костру, туда, где дымок, — показал он генеральное направление. — И — отдых. А мы сейчас.

И убежал, стройный, молодой и легкий. Скачками убежал, как горный козел.

А дамы, кряхтя, встали и, наполненные сознанием хорошо выполненного долга, не очень изящно, враскачку, на что подталкивали их негородские костюмы, двинулись к автобусу за своими узелками.

— Ты хоть перчатки сними, — напомнила Устьянцева.

— Ба! Что же это я в них до сих пор прею? — ахнула Анна Павловна, стянула сначала нитяные и швырнула их в духовитое болотце, что сразу наступало за полем, затем в борьбе, оскверняя литературный русский язык, содрала резиновые и отправила их туда же. И только потом взглянула на руки, которые, по ее словам, ей сегодня должны были очень понадобиться, и, заметьте, в лучшем их виде. И аж зажмурилась.

— Ой! — сказала она. — Глянь-ка, — сунула она вздыбленные кисти к Устьянцевой.

Ну что вам объяснять, что это были за руки? Бесцветные, как у утопленника, если вам их приходилось встречать, такие же набрякшие. Со сморщенными подушечками пальцев. И еще — все в белых разводах от талька, которым выпускающие предприятия удобряют внутренность этого резинового не́что. Гадостные руки, поганые.

— Не переживай, — сказала Устьянцева. — Испарятся, усохнут, через час приобретут вразумительный вид.

Около автобуса уже колотился народ. Двери были задраены, вещмешки замурованы.

— Жрать хочу! — хулиганила Катя Прокушева из бухгалтерии. — Где шофер? Хамство какое. Или дрыхнет он там?

Тут двери нахально клацнули и распахнулись. Складненький, крепенький водитель, имеющий мужественную внешность, просунулся из проема и гаркнул:

— Кончай бузить, заходи! Поспать нельзя?

Бузить кончили — хорошее настроение цепко держалось за всех и легко гасило конфликты. Зашли. Чуть-чуть, по касательной, изумились, что секретарша академика каким-то святым духом проникла внутрь и уже деловито вытягивает из братской кучки свою авоську со снедью, тут же забыли о ней, нагрузились и теми же парами, что и работали, — уже прикипели друг к другу — побрели наискосок через поле к лесу.