По утрам Анну Павловну будило солнце. Оно счастливо лупило ей в глаза, как бывало в детстве, но относилась она к нему уже много спокойнее — не так, как когда жила на новенького.

Солнце безличило дома напротив, из-за спин которых выбиралось, — они были слепые и одинаково серые, просто огромные остывшие чугунные чушки. Казалось, в монолитах этих жить невозможно — негде.

Но там жили. И в частности, даже знакомые Анны Павловны, которые почему-то всегда знали, что творится у нее в доме. Они, наверное, были вооружены перископами и приборами ночного видения.

Кажущаяся доступность Анны Павловны провоцировала соседей на дружбу, удалось даже как-то заманить ее в гости. Но у хозяйки были такие злые глаза, что Анна Павловна немедленно наложила вето на возможные взаимные контакты и к себе ответно не отозвала. Больше и ее не пригласили.

Анну Павловну разбудило солнце. Но в метре от нее — рукой сатану эту не достанешь, — напружинившись, стоял будильник. И дотянуться до него ой как следовало: заведен-то он был именно для нее, для Анны Павловны. А любимому ее следовало спать еще целый час.

Каждая секунда его сна Анной Павловной ценилась очень высоко. Ими она набирала очки в свою пользу в битве с жизнью. Или за жизнь?

Любимый, правда, спал в другой комнате и был безнадежно глух на левое ухо. Однако не мешало нейтрализовать возможные неожиданности.

Анна Павловна прислушалась к себе: тихо, ненавязчиво болело все. И снилась, как всегда, какая-то чертовщина. Анне Павловне чертовщина снилась всегда, хотя и исключительно цветная, которая забывалась, чуть открывались глаза. А поганое ощущение оставалось.

В постели валяться Анна Павловна не умела. Да и не любила. Поэтому быстренько встала, нажала кнопку на будильнике и накинула халат.

Умываясь ледяной водой, Анна Павловна затверживала в уме список тех дел, которые намечала провернуть: собственно, для этого и был взят сегодня отгул. И мысли ее были простенькие-простенькие и коротенькие-коротенькие, как у Буратино. Да и что требовалось? Прибрать квартиру потщательнее, чем обычно, постирать, обед сготовить, отвезти белье в стирку, навестить химчистку. Ну, потом купить хлеба, молока, зайти в овощной, автомобиль вымыть и съездить к маме, которую Анна Павловна видела реже, чем следовало. Мама, видимо, обижалась, но молчала, только слишком сильно радовалась Анне Павловне в ее редкие визиты.

Анна Павловна кляла себя, стирала в порошок за невнимание к матери, которой всего-то и нужно было, чтобы с ней поговорили. Мать тосковала по отцу Анны Павловны, тосковала всегда, не забывая его ни на минуту. Время, разумеется, делало свое дело, зализывая раны, но память жила. А десять лет, прошедшие со дня смерти мужа, для Антонины Петровны, впрочем, уже как и для Анны Павловны, прошли как один день.

Государство позаботилось о вдове своего великого гражданина. Мать ни в чем не нуждалась, она нуждалась во внимании своих детей. А где оно?

Так думала Анна Павловна, плеща себе в лицо холодной водой, убирая его утренний вид и придавая денной.

На кухне надрывался кенар Кирюша. Пел он уже давно, пел искренне и самозабвенно. Потому и жительство ему было определено на кухне, что сковородкам было наплевать, когда просыпается Кирюша.

Анна Павловна зашла на кухню и сказала Кирюше:

— Привет, как спалось?

Кенар зачвиркал и пустил переливы.

— Халтуришь, Кирюша, — сказала Анна Павловна. — Концовку проглатываешь. Давай-ка дополни.

Кирюша дополнил.

— Тобой займусь потом, жди, — пообещала Анна Павловна. И, поглядывая на часы, принялась готовить завтрак.

«Картошка, — думала она, — картошка на исходе. Значит, еще и картошку купить».

В три горла, всеми тремя аппаратами, зазвонил телефон. Чертыхнувшись, Анна Павловна мокрой рукой цапнула трубку. Буркнула:

— Да?

— Привет! Вот я и приехала!

— Уже? — изумилась Анна Павловна, хотя знать не знала, что ее лучшая подруга Татьяна куда-то уезжала. — Ну и как?

— Архипелаг понравился. Меня там ламы на улице поймали, я их заинтересовала, понимаешь?

— А зачем ты им?

— Я потом расскажу все в подробностях. Думаю, они почувствовали во мне что-то близкое. Я ведь теперь карму вижу.

— Да ну? — Анна Павловна почесала в затылке.

— Ты ведь ничего не знаешь, я тебе не успела рассказать. Я хожу в астрологический кружок.

— Это при Академии наук СССР? — сказала Анна Павловна.

— Ну тебя, Анна! Для тебя ничего святого нет. Тебе все смешки, а это очень серьезно. Я теперь не то что карму, могу увидеть скелет, все внутренности человека. Только от этого я очень устаю, напряжение требуется невероятное. Мы на кружке, перед занятиями, сначала десять минут расслабляемся. Полная прострация, мысли свободны, мышцы распущены. При этом освободившейся мыслью можешь витать где угодно, думай хоть о картошке.

— Вот я как раз своей освободившейся мыслью сейчас о ней и думаю, — сказала Анна Павловна.

— Можно и о грибах, например, почему тебе маринад в этом году не удался?

— Я в этом году грибы не мариновала. И кстати, очень об этом жалею. Не напоминай мне о больном, это не по-товарищески.

— Аня, с тобой просто нельзя разговаривать серьезно.

— Ты бы еще раньше позвонила, я бы с тобой и несерьезно разговаривать не стала. Ты уж лучше об архипелаге.

— А знаешь ли ты, что на этом архипелаге разводы были узаконены испокон веков?

— Да ты брось!

— Именно! Если у мужа не удается карьера, ну, там овцы в отаре дохнут, кони хромеют или неурожай, он мог в ту же секунду выгнать жену. У них так считается, чтобы тебе понятней было: муж — действие, дело, жена — мудрость, удачливость. Если удачи нет — меняй жену.

— А вот в этом что-то есть.

— Где бы ни была, сиди по левую сторону от мужа. Я тебе термины говорить не стану, ты ведь все равно не запомнишь…

— Да, ты мне на пальцах объясняй.

— Одним словом, твое воздействие на мужа должно идти с его левой стороны.

— У меня, Татьяна, это исключено. Мой как раз левым ухом не слышит. Мое воздействие на него идет с правой стороны.

— Это абсолютно неверно. Так они у нас из рук уйдут.

— Тань, мне сейчас некогда. Каждая минута рассчитана. Позвони завтра вечером, на сон грядущий. Бывай.

Анна Павловна нырнула в нижнее отделение кухонного стола, громыхнула кастрюлями, разыскивая нужную. В который раз посетовала про себя на тесноту, из-за которой всю утварь приходилось содержать в одном ящике. Тесно было ее размашистой душе в шестиметровой кухне, ой тесно!

— О, дайте, дайте мне свободу! — заголосила Анна Павловна, потому что заслышала движение в большой комнате, где спал ее муж, грохот сбитого стула и потом истошные проклятия.

— Где?! — вопль разъяренного вепря.

Анна Павловна влетела в комнату.

— Что?

— Тапочки.

— Вот.

Начинал посвистывать чайник. Анна Павловна кинулась на кухню.

— Где?! — сотрясся воздух.

Анна Павловна впорхнула обратно.

— Что?

— Носки.

Анна Павловна деловито прошлась по комнате.

— Носки, — подняла щепотью и положила на сиденье стула, — трусы, — потрясла ими в воздухе, — майка, — потыкала в нее пальцем, — сорочка, — огладила ее, распятую на спинке кресла. — Где брюки, покажу потом, только чайник сниму.

— Трусы дай светленькие, эти, наверное, мыла никогда в глаза не видели.

— Клевета. Все стерильное. Черного кобеля не отмоешь добела. Просто расцветочка печальная.

— Что с шахматами?

— Ничего. Вчера не играли.

— Почему?

— Претендент взял тайм-аут.

— С добрым утром, дорогая.

— «Расстаемся мы с тобой.

Я — налево, ты — направо:

Так назначено судьбой», —

спела Анна Павловна. Требовалось поднять настроение в семье.