…Не поверили нам тогда. Все было за то, что для общего назидания поставят меня к стенке.
Через два дня вызывает меня к себе на квартиру Крым-Шамхалов-Соколов. Я явился, прошу денщика:
— Доложи обо мне. А тот отвечает:
— Погодь! Ротмистр сейчас банкует.
Дверь в комнату была приоткрыта. В просвет виднелась часть стола, за которым сидели офицеры, а на зеленой скатерти среди полных и початых бутылок лежали деньги.
— Вы слышали, господа, про этого негодяя? — услышал я голос Крым-Шамхалова.
— Про какого еще? — откликнулся кто-то.
— Да про Буденного. Он избил вахмистра Хестанова. Сейчас должен явиться сюда, я его вызвал.
— И что ж ты — думаешь отдать под суд?
— Разумеется.
— А не круто ли? — вмешался в разговор еще кто-то. — Я знаю его, это отличный служака, георгиевский кавалер. Не гуманней ли ограничиться дисциплинарным взысканием?
Банк был дометан, меня вызвали.
— Ну что ж, Буденный, расскажи, как ты избил Хестанова, — приказал командир эскадрона.
Я, ясное дело, за свое: так, мол, и так, пришел он в эскадрон… не поостерегся… конь ударил… не удержался, упал… все видели… В общем, сказка про белого бычка.
Ротмистра аж перекосило от ярости, думал, на меня с кулаками кинется. Но тот пустил меня по матушке и заорал, указав на дверь:
— Пошел вон, сукин сын!
Через пару дней — я был дежурным унтер-офицером по полку — встретил я ехавшего в штаб командира бригады генерала Копачева. Он знал меня по Западному фронту. Генерал остановил экипаж и подозвал меня:
— Что ты там сделал, голубчик, что тебя предают полевому суду?
— Оклеветали, ваше превосходительство!
Генерал покачал головой:
— О господи, господи! Храбрый солдат, а, видно, сделал неладное. Что же теперь будет, что будет?
— Воля ваша, ваше превосходительство.
— Раз отдают, — вздохнул генерал, — надо идти. На все воля божья.
И поехал дальше. Очень он был религиозный человек, наш генерал Копачев.
Полевой суд в военное время — это наверняка смертная казнь. Здесь только один неясный момент: повесят или расстреляют?
В штабе полка у меня был знакомый писарь Литвинов, мы с ним вместе служили в Приморском драгунском, а потом попали в один взвод маршевого эскадрона. Он подтвердил, что Крым-Шамхалов-Соколов рапортом на имя командира полка просил предать меня полевому суду и что вопрос фактически уже решен.
Я решил бежать. Вместе со мной собрались в бега мой приятель Пискунов и еще два солдата. Нам удалось раздобыть по двести пятьдесят патронов на каждого. Все было готово, оставалось дождаться только удобного случая. Литвинов, посвященный в наши планы, должен был предупредить о дне, на который назначен суд.
А тут полк наш подняли и повели походным порядком на город Карс. Мы решили скрыться на первом же ночлеге, который предполагался в селении Коды. На подходе к поселку полк выстроили в каре. На середину вынесли полковое знамя, и вдруг я услышал команду:
— Старшему унтер-офицеру Буденному на середину полка галопом марш.
Я дал шпоры коню и подскакал к командиру полка. Раздалась следующая команда:
— Полк, смирно!
И адъютант полка зачитал приказ, в котором говорилось, что старший унтер-офицер Буденный за совершенное им преступление подлежит преданию полевому суду.
Я аж в седле качнулся. «Все, — мелькнула мысль, — конец!»
А адъютант, выдержав театральную паузу, продолжал:
— …Но, учитывая его чистую и безупречную службу до совершения преступления, командование дивизии решило: под суд не отдавать, а ограничиться лишением Георгиевского креста четвертой степени.
На этом дело и кончилось. Ну а Георгиевский крест — что Георгиевский крест, я его на турецком фронте снова заслужил.
Все это я рассказываю к тому, чтобы показать: сама тогдашняя жизнь ожесточала людей. Почему большевики-пропагандисты пользовались таким влиянием, почему все мы бегали их слушать, сами скрытно приводили и уводили? Да потому, что слова их не просто открывали глаза и позволяли разобраться в происходящем, но и организовывали, приводили в стройный порядок наши собственные мысли.
О Февральской революции узнали мы в персидском порту Энзели, как тогда именовался Пехлеви, где сосредоточилась наша Кавказская кавалерийская дивизия после действий на турецком фронте. Мы возвращались домой. На исходе был март, а эта новость только-только добралась до нас. Привез ее один унтер-офицер, который незадолго перед тем прибыл в полк. Он сам ничего толком не знал, и оттого, что ему бесконечное число раз приходилось пересказывать свою новость, она обрастала у него все новыми и новыми подробностями, подчас даже нелепыми. Каждый раз он предупреждал, что это секрет, что язык нужно держать за зубами. Все грозились молчать, но новость была до того ошеломляющей, что «секрет» в какие-нибудь два дня стал известен всем солдатам. Только и толковали что о событиях на родине.
Кое-кто у нас еще относился к императору как к ставленнику божьему. У них просто в голове не укладывалось, что этого ставленника можно лишить престола. Им казалось, что это почти что полная остановка жизни, конец мира и предвестие приближения страшного суда.
Отправляла нас на фронт империя, возвращались мы в республику — какие изменения ожидали нас на родине? Толки уже нельзя было прекратить. Дисциплина расшатывалась, и наше командование вынуждено было сделать официальное заявление. Командир нашего эскадрона подполковник Нестерович собрал солдат эскадрона и сообщил, что император отрекся от престола, создано Временное правительство, и оно будет управлять государством впредь до созыва Учредительного собрания. На этом официальная часть выступления Нестеровича закончилась, он начал растолковывать нам положение в стране — таким, каким оно ему виделось, — и взывать к нашему долгу. Он говорил, что родина в опасности, что наступили тяжелые для нее времена и настал момент доказать, что мы — верные сыны отечества. Он говорил, что немцы-де наводнили страну шпионами, которые сеют смуту, осуществляют подрыв изнутри, чтобы легче было покорить государство Российское. Мы, солдаты, не должны вмешиваться в революцию, ибо ослабим этим русскую армию. Наша задача заключается в том, чтобы продолжать беспрекословно повиноваться командирам: войну с немцами следует довести до победного конца.
Это последнее заявление Нестеровича как нельзя больше не вязалось с настроениями солдат. Что за дела? Революция происходит не каждый день, но вот она произошла наконец, а все останется по-прежнему? Поэтому выслушать Нестеровича выслушали, но не поверили и всю дорогу от Персии до Баку только и толковали о том, что раз царя больше нет, так и войне скоро конец.
В Баку было неспокойно. Всюду проходили митинги и демонстрации. Нас собирались продержать в городе дня три, однако, чуть пароход вошел в порт, было объявлено, что в вагоны будем грузиться немедленно. Очевидно, командование хотело лишить нас возможности общаться с местным населением.
Когда мы выбрались из трюмов на палубу, первое, что увидели на берегу, была большая колонна людей, направлявшаяся куда-то с красными знаменами и лозунгами, прочесть которые я издали не сумел.
Выгрузка кавалерийского полка не самое тихое занятие, а здесь еще свистки маневровых паровозов, лязганье буферов, гудки пароходов, к которым прибавлялись выкрики ораторов на берегу. Шум стоял такой, хоть уши законопачивай. Почти немедленно появился оратор и у нашего парохода.
Его разглагольствования привлекли солдат, и те столпились вокруг. Я тоже подошел. Слышу, он все о том же. Ратует за поддержку Временного правительства и рассыпает призывы довести войну с Германией до победного конца. Я к нему подошел, взял за плечо и говорю:
— Уходите немедленно, чтобы я вас тут через минуту не видел.
— Как? — удивляется. — Родина в опасности, вы ее опора. Мы, революционеры, создали республику, освободили народ, и вас в том числе.
— А ну, — говорю, — дуй отсюда.
Оратор скрылся. Прогнал я его, конечно, не потому, что понимал, скажем, что он меньшевик или эсер, — тогда я по идеям и лозунгам не мог еще определить, кто к какой партии принадлежит. Но что-то мне не по душе пришлись его слова, ничем не отозвались они в моем сердце. А в окопах я насиделся уже всласть, шашкой намахался до одури не поймешь ради чего.
