— Хороша, Свет, — подтвердила Анна Павловна, тоже распрямляясь и потягиваясь. — И плохо, а хорошо!

— Смотри, народ уже куртки поснимал.

— Не, я подожду, не продуло бы, сейчас тепло обманчиво.

— Девчонки, не простудитесь! — крикнула соседкам Устьянцева. — Люмбаго заработаете!

— Ничего, Светка, они не заработают, — вздохнула Анна Павловна. — Молодые они. Ну что ж, поехали дальше.

Загремела картошка о стенки опрастанных ведер. Женщины двигались вперед, перетаскивая их за собой. Поравнялись с двумя в серых халатиках — те двигались навстречу. Поздоровались.

— Вы в какую сторону отсюда поедете? Нас не подвезете? — спросила одна.

— А вы не местные разве?

— Нет, мы из поселка, здесь подрабатываем.

— В Москву поедем.

— Не по пути. Как же добираться будем? — спросила подругу.

— По проселку пойдем, — резюмировала та.

— Что, так с ведрами десять километров и потопаем? — замолчала, опасливо взглянула на Анну Павловну и Устьянцеву. — А вы разве картошку домой не берете? В обед начальства не будет, можно взять.

— Мы не берем, — непреклонно сказала Устьянцева. — Не положено. Будет начальство, нет ли — нам все одно. Не берем.

Женщины в халатах торопливо стали выбирать картошку, стараясь скорее разминуться с институтскими, предпочитавшими этот овощ есть синеньким, перележавшим в хранилищах все возможные сроки.

Когда их разделили метров пять, Анна Павловна и Светлана прыснули в грязные кулаки. Облегчить душу этим, в халатиках, они не могли: картошку институтские действительно не брали.

— Однако Ванюшкину придется в пакетик насыпать, — сказала Анна Павловна. — А то его жена не верит, что он в полях трудился.

— Кто же поверит, если он уже с утра хорош?

— Зам по административной уже ему замену ищет.

— Жалеть не приходится, мужичок противненький. А вон и он собственной персоной. По-моему, к нам идет. Ой, Аня, это ведь он к тебе отмазываться идет, чтобы ты академику на него не донесла. Он что, не знает, что его увольняют?

— Знает. Точно, к нам идет. Сосредоточимся на работе, вроде его не видим.

— Бесполезно, — сказала Устьянцева и плюхнулась задом в разворошенную землю. — Давай перекур.

Анна Павловна угнездилась рядом, сидя, разогнула спину, потянулась с приятностью. Сплюнула и закурила «Мальборо».

— Если он будет ерунду молоть, я ему отповедь дам.

Ванюшкин подошел такой бодренький, красненький и внешне уже вполне приличный.

— Вот что значит сельский воздух, — сказала Устьянцева, откидываясь на локти.

— Да, кислород живительно действует на организм, — поддакнула Анна Павловна.

— Что, девочки, устали, — благодушно вступил в разговор Ванюшкин. — А мы мешки в машины грузим — и в хранилище. Тоже работенка.

— Все на пользу, — сказала Анна Павловна. — Все не без пользы.

— Красивые вы, девушки.

— О, началось. Да вам сегодня некрасивых не будет, — хохотнула Устьянцева.

— Нет, почему же, я понимаю толк, — Ванюшкин по-мужицки уселся на корточки, поймал равновесие и даже закурил «беломорину». Попыхтел ею немного и мрачно добавил: — Вот, например, жена у меня — зараза и змея.

— Ванюшкин, если вы нам пришли жену ругать, то не ту аудиторию выбрали. Мы — за женщин. Плохие ли, хорошие. У каждого народа то правительство, которое он заслуживает. Не так ли? — ехидно заметила Анна Павловна.

— Не, не так. У меня одна знакомая дама есть. Женщина — во! — Ванюшкин выкинул вперед руку с отогнутым вверх большим пальцем и покачнулся. Но удержался.

— Ванюшкин! Не хватало, чтобы вы нам про свои амурные дела начали рассказывать, — возмутилась Устьянцева.

Анна Павловна толкнула ее в бок, сказала вполголоса, скривив рот в ее сторону, чтобы метче направить звук:

— Пусть рассказывает, на него откровение напало. А то он к нашим птенцам с этим пойдет. А нам что, нас о дорогу не расшибешь.

— Нет, правда, — продолжал Ванюшкин, и лицо его стало мечтательным. — Я раз выхожу из ресторана ВТО, ужинал там — все-таки общество, творческая атмосфера… Выхожу, значит. Вдруг на улице Горького, прямо у входа в Театральное общество, «Жигули» притормаживает. А за рулем… А за рулем, дорогие мои, красавица писаная. Волосы белоснежные, распущены до плеч. Губы — красные как роза. Ногти на руках — длинные-длинные, остренькие, черным лаком крашены — модные, значит. Перегнулась через сиденье, окно отвинтила и на меня смотрит. Причем я понимаю, что именно на меня, хотя народу вокруг туча. За артиста принимает, — уверенно заключил Ванюшкин.

— Неудивительно, — сказала заинтересованно Анна Павловна. — Вас же практически от Тихонова не отличить.

— Нет, Аня, он один к одному Янковский, — возразила Устьянцева.

— Не знаю, за кого уж приняла, — самодовольно продолжал Ванюшкин, — только кричит: «Выжрать есть?»

— Что кричит? — не уразумела Устьянцева.

— «Выжрать есть?» — мечтательно повторил Ванюшкин.

— О, вопль женщин всех времен! — отпала Анна Павловна.

— А у меня с собой было! Я там в буфете отоварился, так, на всякий случай. «Есть», — говорю. «Тогда садись». Ну, сел я, и повезла она меня к себе домой. Живет хорошо, прилично. Квартирка, то, се. Бутылку выставил, она колбасы нарубила, лимончик, так красиво сельвировала. Стаканы хрустальные дала.

«Наваливайся, — говорит. — Или ты книжки сюда читать пришел?»

«Ясное дело, не книжки, но зачем же ты так? Ты же чистая, светлая».

«Ага, значит, мораль читать пришел. Ты или пасть заткни, или мотай отсюда. Мне сейчас хорошо, и ты мне настроение не порть».

А я понимаю, потому что мне и самому хорошо.

Ванюшкин замолчал, уставясь в землю, и, что уж он в ней такого разглядел, было неясно.

— Дальше, — направила ход событий Анна Павловна, потому что понимала: пока хороший человек не выговорится — не уйдет.

— Утром просыпаюсь — ее уж нет. Только записка лежит, что ушла, а меня просит захлопнуть дверь, когда соберусь домой. И на столике около записки — сорочка, запечатанная в пакете, красная, так и горит. И приписка, что рубашка эта — подарок мне в возмещении пол-литра… Самая моя теперь любимая рубашка.

— Ну да, честно заработанная, — сказала Анна Павловна.

— И что эта дама?

— Не знаю, — запечалился Ванюшкин, — не знаю. Я ей на обороте записки свой телефон написал и как зовут. А она не позвонила. — Он вдруг озлился, поднялся неожиданно легко. — Ладно, пошел. Грузить пора, машина вон подошла.

Действительно, по полю скакал грузовик, а за ним, яростно махая руками, бежала агрономша Зина.

— Все-таки мужики — гады, — сказала ставшая вдруг грустной Устьянцева. — Даже лучшие из них.

— Это у них видовое, — тоже повесила нос Анна Павловна. — Правда, — взбодрила она себя, — данный случай не типичен. Ты же с Ванюшкиным рядом не сядешь?

— Никогда! — в ужасе заорала Устьянцева.

— И больше о печальном ни слова! Вперед, перекур окончен, до леса двадцать метров.

Они поднажали и быстро достигли края. Здесь, на уже подсохшей и ставшей жесткой траве, валялись, отдыхая, стахановцы, первыми пробившиеся к лесу.

— Света, бока пролеживать не станем, сразу назад, а то размякнем и тяжелее будет.

— Принято.

— Вперед, на приступ, богатыри! — издала Анна Павловна победный вопль.

Народ колыхнулся, стал подниматься.

— Ура! — закричала Устьянцева, размахивая пустым ведром.

— Банзай! — вторила ей Анна Павловна, утыкаясь носом в грядку. Двинулись обратно, навстречу отстающим, скрестившись, позубоскалили и разошлись каждый в свою сторону.

— Ань, я вот о Марине Цветаевой думаю, — начала Устьянцева рассудительно.

— Ну? — отозвалась Анна Павловна, которую не удивил такой резкий переход суждений подруги, потому что логическая цепочка легко просматривалась.

— Люблю ее очень, много о ней читала воспоминаний и ее прозу, которая тоже о себе самой. Она ведь с отрочества, почти с детства была революционно настроена. Читала запрещенную литературу, кружки и собрания посещала, гимназию выбрала для себя с драконовскими порядками, специально, чтобы противоборствовать. А революцию не поняла и не приняла. Как такое могло быть?