Вдруг оказалось — довольно далеко.

Место для костра выбрали обжитое прежними работничками. На черном, выжженном кругу старого кострища сейчас горел неквалифицированно, на взгляд Анны Павловны, сложенный костер — именно что не сложенный, а беспорядочно наваленный. Горит — и ладно, и бог с ним. Анна Павловна в последнее время удерживала себя от желания вмешиваться во все подряд и наводить свои порядки. Она, и, думаю, не без основания, считала это одним из признаков стареющего активного характера. И старалась себя не расшифровывать.

Отвернувшись от костра, чтобы все-таки не полезть с замечаниями, Анна Павловна стала потрошить свой мешок. Там нашлись кое-какие приятные для гастронома штучки: уже нарезанная, естественно, холодная пицца, вкусненькая даже на глаз, отдельно в баночке засоленные лично, ручками Анны Павловны, огурцы — все как на подбор, величиной с мизинец, на один укус. Потом пошли бутерброды с бужениной (хлеб белый), бутерброды с омлетом (хлеб черный) и свежий огурец, один, но безразмерный. И как венец творения — пол-литровая, узкая, с легким изгибом для ношения на мужском заду фляжка из нержавейки. С крепким холодным кофе. Та самая, что издавала то самое приятное бульканье, когда Анна Павловна карабкалась в автобус в семь часов ноль-ноль минут утра.

И тут Анна Павловна совершила сознательный, но, по мерке нашего общежития, позорный поступок: она блудливо зыркнула глазами по сторонам и фляжечку заховала обратно в мешок.

Побуждения, толкнувшие Анну Павловну на такой стыдный поступок, были просты и бесхитростны. Сам вид фляжки предполагал наличие в ней совершенно определенной начинки. И Анна Павловна, в общем-то смелая женщина, вдруг испугалась кривотолков. «В следующий раз термос возьму. К чему мне эта морока?» — запоздало подосадовала она.

Особенной игры ума Анна Павловна ожидала от очень наблюдательной секретарши академика, которая вот в это самое время, когда Анна Павловна прячет похудевшую сумку за сваленное бревно, легкой походкой, играючи шагает через поле, делая вид, что держится за дужку ведра, в котором складненький, ладненький водитель автобуса несет для коллектива чистую воду. Чтобы попить.

А пить хотелось даже больше, чем есть. Для начала, конечно.

Анна Павловна уселась на бревно, подтащенное к кострищу прежними поколениями картофелеизымателей, и обмякла. Прижалась грудью к высоко торчащим коленям, эти самые колени обняла и о них же оперлась подбородком. Получилось удобно, хотя со стороны — закорючка закорючкой. Устьянцева бросила ее и пошла удовлетворять свою неуемную жажду общения. «Из-за чего, — подумала Анна Павловна, — настоящего ученого из нее и не получилось. Но, — подумала Анна Павловна, — к этому Светлана никогда не стремилась, жизнью почти довольна, а значит, все славно».

У Анны Павловны была одна любопытная деталь в характере, которая в кулуарах института когда-то обсуждалась и осуждалась, а к сегодняшнему дню расценивалась просто как ее чудачество: она считала, что все люди, работающие с ней или около нее, — одинаково талантливы. Выбить эту дурь из нее пока что не сумели.

Когда увидели шагающих по тому, что еще недавно было картофельным полем, груженных арбузами Колю Жданова со товарищи, начали растаскивать в стороны горящие бревна, раскапывать уголья, под которыми томилась картошка.

Женская молодежь института уже успела создать нечто вроде сработавшей скатерти-самобранки, аккуратно и даже красиво являющей миру коллективную снедь.

Жданов сдал принесенный груз хозяйкам и подошел к Анне Павловне.

— Они что, так вот костром и полыхали? — спросил он с какой-то не присущей ему раздражительностью, глядя на чуть оттащенные, но еще горящие поленья.

— Полыхали, картошка наверняка сгорела, но не бери в голову, — сказала Анна Павловна и, приняв более грациозную позу — все-таки мужчина, деловито запустила руку за бревно. К своему мешочку. — Хлебнем для бодрости.

— Начинай ты, Анна Павловна.

Та отвинтила крышку и отпила:

— Эх, вкуснота!

Жданов сделал несколько полноценных глотков, отсчитанных его кадыком, и вытаращил глаза:

— Что это?

— Кофе. А ты думал?

У костра уже по-поросеночьи повизгивал Ванюшкин, требуя ветку потолще, чтобы выкатывать из глухого жара углей картошку. Ему дали увесистый сук, почти бревно, он начал ковыряться — ничего не вышло. Пока мужчины шебуршились у костра, женщины, как оголодавшие волки, набросились на еду, стали хватать закуску — не свою, чужую. Интересней же. Начали выспрашивать, чье из понравившегося чье, и рецепт изготовления. Анна Павловна пустила свой кофе по кругу, проследив только за тем, чтобы фляжка вернулась к ней и оказалась — уже освободившаяся — на своем месте, в мешке. Она любила не так порядок, как эту самую флягу. Видимо, у нее с нею было кое-что связано. Личное.

Уже Ванюшкин, продолжая довольно и тоненько повизгивать, начал кидать в девушек картошкой, действительно сгоревшей. И в это самое время из-за их спин, из непроглядных зарослей кустарника, который еще только готовился сбрасывать листву, совершенно, казалось, бесшумно — или неслышно из-за общего гама? — появился конь.

Он был рыж, ладно скроен. Он высоко нес довольно крупную, но точеную голову. Он вышел и замер, а в синих глазах его полыхали то ли отблески костра, то ли осеннего солнца.

Разом замолчали и замерли все сидящие на поляне.

Конь был под седлом, повод спускался на землю. Он стоял, напружинившись, не решив еще, каким станет его следующий шаг. Анна Павловна гибко поднялась, прихватив с бумажной салфетки кусок черного хлеба.

— Коля! — сказала внятно, одними губами. — Спокойно заходи сбоку. Без суеты.

Плавно развернулась, по-охотничьи беззвучно ступая, неторопливо пошла к лошади, протягивая ладонь, на которой лежал ломоть.

— Пришел, хороший мой, — заговорила она мерным голосом. — На, лошадка. О-ля, о-ля!

Рыжий двинулся к ней, вытягивая голову и раздувая ноздри, доверчиво ткнулся в ладонь и аккуратно забрал губами хлеб. Зажевал, добродушно поглядывая на пестрое общество, а в это время Анна Павловна уже держала его под уздцы.

Тут прорвалось общее восхищение, но благородство и красота животного не позволили восторгу перейти границы дозволенного и сковало его рамками интеллигентности.

— Откуда это чудо? Как он оказался в лесу, один? — вопрос задавался наперебой всеми, интересовал каждого.

— Вы, ученые! — сказала Анна Павловна. — Где ваши логические построения? Мимо конзавода проезжали? Лошадь оттуда. А всадник… если не умеешь ездить — не выезжай в поле. Или не доводи лошадь до того, чтобы она тебя выкинула. О всаднике заботы нет, как хочет пусть добирается до конюшни или куда там ему надо. А вот коня надо транспортировать. И это сделаю я. Коля, будем сажать меня на лошадь.

— А сумеете? Транспортировать? — забеспокоился Ванюшкин.

— Должна суметь, — сказала Анна Павловна и мигнула Жданову. Тот мигнул ответно, потому что видел дома у Анны Павловны и ее конные фотографии, и призы, которые ее муж, тщеславный, как любой истинный мужчина, как-то вытащил, чтобы показать друзьям, пришедшим на именины Анны Павловны.

— Как сажать? — спросил Жданов, изготовившись схватить Анну Павловну за талию.

— Окстись, не так. — Она перекинула на спину коню повод, подобрала его, зажала левой рукой у холки, прихватив в кулак для крепости богатую гриву коня, правой рукой взялась за заднюю луку седла и согнула в колене левую ногу.

— Бери под коленку и рывком вверх.

Жданов так и сделал. Анна Павловна, уже в воздухе, отпустила правую руку, спружинила ею о переднюю луку, в то же самое время махом перебрасывая через спину рыжего правую ногу. И уселась.

— Есть! — сказала она, привычно, механически отстегивая замки путлищ, на которых висели стремена, и подтягивая их по длине своей ноги.

Она сделала это так быстро, что почти никто не заметил. Просто вот сидит человек на лошади, и даже со стороны видно, что все по нем и ему удобно.