— Мой директор выступал? Что говорил? Отвечай быстро, не задумываясь, смотри в глаза!

— Отвечаю быстро: академик не выступал, его не было вообще, спросил — сказали, болен. От вас шестерил какой-то плюгавый, фамилией не интересовался. Взгляни на меня: разве эти глаза могут лгать? — Иван Васильевич уже откровенно веселился. — С чего это ты завелась?

— Ладно, живи, — разрешила Анна Павловна. — Просто бдительность и еще раз бдительность. Вашего брата даже на войну одних отпускать нельзя.

Анна Павловна придерживалась мнения, если задуматься, совершенно справедливого, что мужа надо снабжать только самой необходимой информацией. Потому что, как в судейских делах, все полученные от тебя сведения могут быть использованы против тебя же. Ни боже мой, Анна Павловна никогда, или, скажем так, почти никогда не врала — это было бы слишком обременительно, ведь каждую ложь надо запоминать, чтобы не попасться. Но и лишнего не говорила. Доложи она, что встретила академика в магазине, последует вопрос: как он оказался там одновременно с ней? Скажи, что при нем был малый джентльменский набор, — ага, значит, он готов на легкое недорогое развлечение, а Анна Павловна находится вблизи него восемь часов в сутки. И так далее…

Вынужденная обстоятельствами, Анна Павловна открыла и сформулировала закон, который назвала «принципом Чука и Гека». Помните эту историю с телеграммой? Мальчишки решили рассказать матери о ее утрате в том случае, если она прямо спросит, была ли телеграмма. Иначе и рассказывать не стоит: «Мы не выскочки».

Если бы муж спросил Анну Павловну, встретила ли она в магазине своего директора, она бы сказала: «Да, встретила». Но он не спросил. И поэтому, проглотив таблетку тардила, уснул, так и не узнав, что, оказывается, мужчины могут обманывать своих жен, делая вид, что они сидят на очень важном, животрепещуще необходимом совещании, а на самом деле совершенно в ином месте распивать цикорий и закусывать его плавленым сырком.

Утром в семь часов ноль-ноль минут Анна Павловна, помахивая расписной торбочкой, в которой что-то приятно булькало, залезла в автобус у институтского подъезда. Залезла последней — все уже сидели на местах.

— На работу бы так вовремя ходили, — попыталась испортить коллективу настроение невыспавшаяся Анна Павловна. Но все только захихикали.

Здесь скрывалась маленькая тайна. Вынужденные ежегодные поездки на уборку картошки и других овощных культур вслух проклинались как работа не по основному профилю, в течение почти целого месяца сбивающая институт с толку. Но в душе коллектив обожал это занятие, особенно в хорошую погоду. Вы что думаете, Анна Павловна не отбрехалась бы от поездки в совхоз, сославшись на необходимость немедленной апробации новорожденной идеи? Да сколько угодно! И ни одного человека из ее группы не тронули бы. Но она охотно припрятывала новорожденную на сутки, потому что была она крестьянская дочь и душа ее рвалась в поля и перелески.

— Ждем еще пять минут и трогаемся, — прокричал Коля Жданов, двадцатипятилетний научный сотрудник из отдела Анны Павловны, который сегодня был ее начальником — бригадиром. Анна Павловна исподволь готовила его на свое место, но Коля Жданов этого не знал.

— Кого ждем, Коля? — спросила Анна Павловна. — Может, уже и ждать некого?

Сверились по списку, и вправду оказалось, что комплект полный. Поэтому сразу тронулись.

Мужчины расположились сзади, устроившись на длинном, через весь салон, сиденье. Их только и было всего, чтобы его заполнить.

— Среди миров сияющих светил одной звезды я повторяю имя, — заскулил из их рядов несолидный голосок.

— Кто это с утра разоряется? — попыталась привстать с тряского кресла Анна Павловна.

— Сиди, — хихикнула ее соседка Катя Прокушева из бухгалтерии. — Это Ванюшкин. Еле приполз: не проспался.

— Нетверез?

— Еще как!

К ним прибалансировал Коля Жданов, весело наклонился:

— Повадился ездить каждый день, для здоровья, говорит, полезно, воздух свежий. А сам вечно нехорош.

Между сидений спереди просунула хитрую мордочку Светлана Устьянцева из шестой лаборатории.

— Уйми его, Аня. Только ты по своему положению изо всей нашей компании для него авторитет. Пугани, надоел.

Действительно, Ванюшкин уже пробовал голос, подбираясь к «Священному Байкалу».

Хватаясь за железяки, Анна Павловна двинулась к Ванюшкину. И чувство, с которым она приближалась к певцу, было двояким. С одной стороны, она старалась погасить раздражение, которое начинало клокотать где-то в пузе. Собак спускать не хотелось — нервишки уже не те, только сама себе испортишь настроение. Об авторитете Ванюшкина заботы не было, потому что и авторитета уже не было. Расставание с ним приближалось с каждым днем, приказ на увольнение уже существовал и только ждал размашистой подписи академика. Тот был добр и покладист, но и его терпению настал конец. Тем более что общий уклад жизни на этот счет принял бездилеммную форму.

С другой стороны, в ней ютилась тихая бабья жалость, потому что собиралась она бить битого, лежачего, так сказать. Ванюшкин был человеком многосемейным. Чем же эта орава будет кормиться, когда их несимпатичного главу уберут с хорошей должности?

И так Анне Павловне обидно и противно стало, что приползла она к Ванюшкину, полная презрительной жалости с отвращением пополам.

— Ванюшкин, — тихо прошипела Анна Павловна, через силу приблизив свое лицо к его воспаленной физиономии, в то время как соседи интеллигентно отвернулись и сделали вид, что заняты своими разговорами. — Ванюшкин, — сказала Анна Павловна, — сидите молчком, не базарьте. Вы меня знаете — делаю первое, но последнее предупреждение.

— Я, Анна Павловна, вчера всех вас на совещании подменял, — споро заговорил Ванюшкин. — Очень устал, вот и позволил себе разрядку. Но колхоз — святое дело, и вот я здесь, с народом.

— Ванюшкин, не понимаю, о чем вы вообще думаете. Ждите неприятностей, вы их честно заслужили. Но пока вы еще среди нас, постарайтесь вести себя прилично.

Ванюшкин прижал руки к груди.

— Все, все, — сказал он, честно тараща глаза.

Анна Павловна поползла обратно, заглядывая в окна и определяясь на местности.

Они ехали мимо Бородинской панорамы, выходя на Минское шоссе.

— Не могу понять, — сказала Катя Прокушева из бухгалтерии, которая вечно несла на себе такой вид, как будто что-то подсчитывала, — не могу понять, почему Кутузова, имени которого проспект, загнали в угол?

— Тебя не спросили, — крикнул Жданов. — Мне вот другое интересно: что за лошадь под ним? Я, например, читал, что Петр в Ленинграде сидит на коне испанской породы, которой не только у нас, но и в самой Испании не осталось. Вся повывелась.

Народ в автобусе заинтересованно напрягся, сонливость начинала утекать, жизнь наступала.

— Я тебе могу ответить совершенно конкретно, — форсированным голосом, чтобы все слышали, ответила Анна Павловна. — Конь под Михаилом Илларионовичем абсолютно современной буденновской породы, а если еще точнее — по кличке Софист. Только, конечно, погрузнее оригинала, формы помассивнее, иначе, видимо, скульптура развалится.

— Откуда вы знаете? — пискнуло нежное создание — секретарша академика. Она сидела на рюкзаке в ногах у шофера и, кроме неба, ничего со своего места не видела. Да и не хотела видеть: ее привлекал своим мужественным видом водитель автобуса, такой крепенький, как грибок, такой складненький. На него и смотрела.

— Знаю, — грубовато буркнула Анна Павловна.

Автобус тем часом успел свернуть на Рублевское шоссе, и между отступившими домами замелькали ландшафты, которые откровенно изобличали наступление осени. Деревья накинули на себя желто-зеленые маскировочные сетки, листва потухла и затвердела.

— Осень, — сказала Анна Павловна, плюхнувшись на место.

— Но погодка стоит, — сказала Устьянцева. — Что-то есть охота. Я не завтракала.

— Я с утра вообще есть не могу, — сказала Катя Прокушева из бухгалтерии и похлопала по своей пузатой авоське. — Здесь кое-чего найдется, в обед перекусим.