— Где почище да полегче, — влезла Анна Павловна.

— Рассказывала, когда белые через их места отступали, офицеры, конечно, у управляющего остановились. Пили по-черному и все ее погадать просили, какая, дескать, судьба им уготована. Она им и объясняла, что ожидают их всяческие беды и несчастья, дело их окончится полной неудачей и улепетывать им нужно как можно скорее.

— Ну да, революционерка, — резюмировала непреклонная Анна Павловна.

— Что ты на нее так? Нет ведь уже человека.

— Добрая ты женщина, мама.

— А чего мне быть злой, Аня? Я очень счастливую жизнь прожила. Папа у нас какой был, да и вы меня не очень огорчаете. То есть огорчаете, конечно, но когда оглянусь вокруг, то понимаю, что дети у меня хорошие. Я как-то девчонкой, лет двенадцать мне было, из деревни к дядюшке в Козлов приехала на каникулы, он там учительствовал. Гуляла во дворе, вдруг — цыгане. Одна подошла ко мне, говорит: «Я тебе погадаю». Я говорю: «У меня денег ни копейки». — «А я так, бесплатно. Судьба у тебя интересная. Будешь ты жить всегда хорошо и радостно. Замуж выйдешь за Павла. И доживешь до семидесяти пяти лет». Вот. Ерунда, конечно, но любопытно, — и снова засмеялась. — Когда в институте училась, за мной один однокурсник, Павел, ухаживал. Такой сморчок плюгавенький. Я очень расстраивалась: вдруг, думаю, это он. Так что, если по гаданию, мне еще десять лет жить. А делать тут мне вроде бы уж нечего. Вас вырастила, внуков тоже. А на правнуков меня уже не хватит. Да и надоело. Ты-то вот чего разворчалась?

— У меня сегодня день критического восприятия действительности. Надо бы перебить чем-нибудь.

— Настойки женьшеня выпьешь?

— Тю! Тут без пол-литры не разберешься, а ты — женьшень.

Вкрадчиво подал голос телефон.

— Муж тебя, — передала трубку мама.

— Аня, меня занарядили на это ваше совещание идти. Во сколько там начало?

— В семь, но я, Ванечка, туда не собираюсь, — Анна Павловна даже расстроилась.

— А я, дурак, обещал, думал, тебя там увижу. Вот черт! И поесть не успел, жрать хочу — сил нет.

— Ванечка, с ума спятил, что же, так и мотаешься весь день голодный?

— Так я о том тебе и толкую, — яростно прорычал муж.

— Если тебе легче от этого будет, я приеду на совещание.

— Не дури, Анька, — голос мужа потеплел. — Лучше встречай горячим обедом, а я постараюсь смыться пораньше. Хватит по гостям шастать, иди домой.

— Чайку с мамой напьюсь и отправлюсь.

— Скорее. Что с шахматами?

— Да не играли вчера! Тайм-аут взяли.

— Домой гонит? — улыбнулась мама. — Мой тоже, бывало, — уйду в магазин на полчаса, вернусь, а он шумит: «Где тебя весь день носит?» — и лицо у мамы стало особенным и грустным. — Ладно, Ань, иди. Ты и в самом деле на похороны не придешь?

— Скорее всего, нет. Но не из мстительности — чего уж теперь. Просто не могу, дела не позволяют.

— Приходи почаще, Анечка! Мы по тебе скучаем. Нам без тебя неуютно.

Анна Павловна вызвала лифт, мать смотрела на нее из дверей.

— Мне так отца не хватает, Аня. Такая у меня тоска! — прошептала она.

Анна Павловна быстро вернулась к дверям и обняла мать.

— Держись, хорошо? Ну что же делать, мама? Надо жить.

— Я держусь. Приходи почаще.

По дороге домой Анна Павловна заскочила в большой универсам на бульваре. Народу было вполне пристойное количество, поэтому, толкая перед собой тележку, она споро проскочила по залам и пристроилась в ту из двух очередей, которая показалась ей короче. Продвигались мирно и энергично. Анна Павловна рассеянно озиралась, думая о маме, о том, какое счастье жить с любимым и какое несчастье — с нелюбимым. А поскольку в голову ей вечно лезли какие-то параллели, то почему-то стала прорабатываться пушкинская притча, вложенная в уста Пугачева, насчет того, что лучше питаться сырым мясом и прожить недолго, но ярко, чем оттарабанить целый век, закусывая дохлятиной. Только прилепить эту мысль к любви и нелюбви Анна Павловна не сумела. Покрутила ее, покрутила и бросила. «А! — тряхнула она головой, — надо жить страстями».

Между тем в очереди уже начали жить страстями. Зачин инцидента Анна Павловна, размышляя про любовь, благополучно упустила, а за развитием его понаблюдала.

Когда в словесной распре оказалось задействовано избыточное, на взгляд Анны Павловны, количество народа, она поняла, что пришел и ее черед внести свою лепту.

— Люди! — сказала Анна Павловна громко, спокойно и раздумчиво. — А если война случится, мы что же, вообще друг другу глотки перервем?

И все замолчали.

Нагрузив товарищей по очереди информацией для размышления, Анна Павловна опять попыталась сосредоточиться на вопросе о любви, но ее отвлекло движение в соседней цепочке покупателей, протянувшейся во вторую кассу. Анна Павловна скосила глаза и заметила, что какой-то гражданин меняется с бабулей местами, да не просто меняется, а пытается этой бабулей прикрыться. И прикрыться именно от нее, Анны Павловны. Да и гражданин не какой-нибудь, а ее собственный директор Иван Потапович. Тот самый, что днем ощутил недомогание и на совещание из этических соображений не хотел отправлять вместо себя Ванюшкина. Ну, тот, которого никто не жалеет.

Чтобы еще больше не смущать академика, Анна Павловна повернулась к нему спиной и начала мелко дрожать от душившего ее веселья: смешливая она была женщина. А смешным ей показался набор провизии, который держал перед собой в вытянутых руках не пообтесавшийся по очередям Иван Потапович. Набор этот, хотя и косым взглядом, разглядеть Анна Павловна сумела, и было в нем: похожая размерами на спортивный диск банка то ли селедки, то ли салаки, сверху ее прикрывала коробка сардин, на ней балансировал пузырек с цикорием и венчал это сооружение плавленый сырок. Если добавить, что карман слегка мятого плаща Ивана Потаповича, которого никто не жалеет, что-то оттопыривало, то способ использования Иваном Потаповичем вечера, на который было назначено совещание, становился прозрачно ясным.

Анна Павловна боком, по-крабьи продвигалась к кассе, стараясь не разворачиваться лицом к академику, и для полной конспирации завела разговор с двумя цветущими девахами, стоявшими перед ней, на предмет того, что делать с цикорием, если у тебя нет кофе. Те уверяли, что цикорий можно пить и так, а Анна Павловна не соглашалась. При этом голос ее прерывался, потому что вся она продолжала трястись от внутреннего хохота.

В машине она дала себе волю, а когда отсмеялась, то поняла, что это не смешно. Черт с ним, с Иваном Потаповичем! Где ее личный Иван? Может быть, тоже под совещание спешит куда-нибудь с цикорием и плавленым сырком?

— Страстями, говоришь?! — рычала Анна Павловна, нажимая на газ и лихо работая рулем, потому что, прежде чем подъехать к подъезду, нужно было немного покрутиться по переулочкам. — Совещание, говоришь?

Было тепло. Тепло-тепло, а все же осень. Анна Павловна поставила машину, слепо потыкала ключом в узкую скважину и заперла автомобиль.

Квартира встретила ее тишиной и мраком, птицы спали, превратившись в красивые пушистые шарики.

Проклиная мужиков как класс, Анна Павловна разогрела еду. Тут и Иван Васильевич явился и стал делать вид, что смертельно устал и голоден.

— К черту! — говорил он, уплетая борщ. — Стукнет шестьдесят — со следующего дня на пенсию. Нет! Прямо завтра! У меня, в конце концов, специальность в руках! Я инженер, и смею тебя уверить, очень неплохой. — Тут он задумался. — Был неплохой, — уточнил он. — Это что, жизнь? Я тебя не вижу, весь день волчком. Совещания, заседания, коллегии. Мне дают по шее, я даю по шее. Не емши, не пимши. Бессонница! Язва! Тахикардия! Бабу приласкать некогда! Экстрасистола!

— И венерические заболевания.

— Что? — Иван Васильевич подавился борщом.

— Ты где был? — спросила, скромно потупившись, Анна Павловна. — Где ты был? — повторила она свой вопрос, придав голосу звон металла. — Где, спрашиваю!

— Белены объелась? На вашем совещании. В президиуме сидел дурак дураком.