Прокатились по кварталу Константианы, миновали стену и свернули направо - к цистерне Бона. У ограды церкви Святого Лаврентия натолкнулись на отряды гвардейцев. Те стояли с мечами наголо и имели довольно грозный вид, не суливший бунтующим ничего хорошего. Чернь слегка замялась, потому что быть изрубленным никому не хотелось; но, с другой стороны, масса прибывала, и охранники могли её не сдержать.

    - Жизнь! Жизнь казнимым! - крикнули во вторых рядах. - Отпустите Флора и Мину!

    Командир гвардейцев поднял руку с мечом:

    - У меня приказ! Я его не нарушу. И убью любого, кто попробует подойти к храму.

    - Почему ты желаешь смерти Флору и Мине?

    Командир ответил:

    - Мне они безразличны.

    - Отпусти, отпусти!

    - У меня приказ. Евдемон - начальник. Пусть отменит приказ, и сниму охрану.

    Люди забурлили:

    - К Евдемону! К градоначальнику! Пусть отменит приказ! - и опять со словами: «Ника! Ника!» - устремились обратно в Константиану, к резиденции Евдемона. Здесь, на берегу Ликоса, находилась тюрьма эпарха и его присутствие, тоже охраняемое воинами.

    Бунтари встали за оградой, начали скандировать:

    - Отмени приказ! Отмени приказ! Флора и Мину на свободу! Выйди, Евдемон!

    Но никто не вышел.

    - Он боится нас! - улюлюкал плебс. - Мы его сильней!

    Кто-то выпалил:

    - Поджигай, братва! Пусть горит огнём!

    Тут же, как по волшебству, появились факелы, и толпа стала их бросать в окна резиденции. Вскоре пламя охватило первый этаж, поваливший дым был какой-то бурый и едкий, а восставшие хоть и кашляли, но не уходили, продолжая кричать и прыгать от радости. Но, конечно, не остались в долгу и гвардейцы: кто-то побежал за пожарными, кто-то делал попытки погасить пламя собственными силами, кто-то бросился на виновных в поджоге, вознамерившись их арестовать. Снова вспыхнула драка. Брошенными камнями ранили начальника караула. Тот стоял оглушённый и бессмысленными глазами смотрел, как с его ладони капает кровь, то и дело прикладывал пальцы к ране и как будто бы даже ухмылялся, а потом, покачнувшись, потерял сознание и упал. Так была пройдена черта, за которой жизнь человека не ценилась уже выше медной монетки, та черта, за которой всё дозволено, как сказали бы теперь: полный беспредел. Из толпы, словно из шкатулки с секретом, выпрыгнули хорошо обученные молодчики с боевыми топориками и саблями наголо. И хотя у них не было щитов, а гвардейцы отбивали удары эгидами, наседали как раз восставшие, а охранники вяло оборонялись. Вскоре вовсе дрогнули, развернулись и побежали. Но противники их не пощадили: догоняли и добивали, целясь в незащищённую шею. Было умерщвлено более пятидесяти человек.

    Счастью бунтарей не было предела. Сразу пронёсся спонтанный клич:

    - На тюрьму! На тюрьму! Выпускай братьев-узников!

    Этот лозунг чрезвычайно понравился опьянённым первой кровью громилам, и они, размахивая оружием, двинулись к тюрьме. А за ними - прочие оборванцы. По пути затаптывали оставшихся охранников, танцевали на их обезображенных лицах, тыкали палками между ног. Ликвидировав стражу, принялись сбивать замки с камер. Заключённые всех мастей, в том числе настоящие грабители и насильники, ликовали, обретая свободу, обнимались с венетами и прасинами и вливались в их гущу.

    Наконец опустело последнее помещение, и один из молодчиков, весь в чужой крови, перепачканный сажей от горевшей неподалёку резиденции Евдемона, поднял правую руку - в знак того, что он хочет говорить, и провозгласил:

    - А теперь в тюрьму Халки! Надо выпустить и тамошних бедолаг!

    - Халка! Халка! - подхватили восставшие. - Побеждай! Побеждай!

    С оглушительным рёвом многотысячная толпа потекла по Месе, всё круша на своём пути, поджигая здания, выбивая стекла. Загорелись бани Зевсксипп и странноприимный дом Сампсона, Дом Ламп и бесчисленные книжные лавки. Люди начали раскачивать колонну Константина, но свалить не смогли, лишь побили камнями и измазали нечистотами. Возле ипподрома подожгли храм Святой Ирины, знаменитый портик Августеон; от него огонь перекинулся на другой близлежащий храм - Святую Софию, и она горела, как факел, ярко, мощно, языки пламени дотягиваясь до неба. Следом вспыхнуло здание Сената. Полыхал весь город. Обезумевшие простолюдины с криками и руганью забегали в дома, избивали мужчин и насиловали женщин, будто завоеватели в неприятельском городе. Разгромили управление почт и четыре императорских канцелярии - скринии. Подожгли Халку, и её крыша с позолоченными листами рухнула. А затем отправились вызволять Мину и Флора из церкви Святого Лаврентия.

    Зарево над Константинополем полыхало всю ночь. Многие аристократы в панике бежали - через Мирилею и Форум Быка к гавани Феодосия - и, наняв лодки, устремлялись по морю в Хрисополь, что стоял на другом берегу Босфора.

    Утро наступило в ожидании чего-то зловещего.

    Разумеется, во Дворце император не сомкнул глаз. Совещался с сенаторами, говорил с военными, подходил к окнам и смотрел, как пылает город. Глядя на охваченный пламенем храм Святой Софии, он впервые ощутил страх. Вдруг почувствовал себя совершенно не защищённым. Титулы, цветистые имена - «Цезарь», «Август», «Юстиниан» - вдруг осыпались, превратившись из полновесного слитка в невесомое сусальное золото. Все его благие намерения - укрепление государственной власти, упорядочение законов, собирание всех утраченных Римской империей земель, собирание Церкви из разных конфессий - оказались чуждыми, непонятными простому народу, да и непростому в значительной степени тоже. Жалкий выскочка из Иллирика, Пётр, сын Савватия, появившийся на престоле волей случая… Никому не нужный, кроме Феодоры… Впрочем, вероятно, и ей - ведь она ему изменила с этим арабом?…

    Он стоял у окна и ёжился. Думал: «Не пора ли бежать? Если ещё не поздно… И куда, если разобраться? В Персию, к Хосрову - названому кузену? Нет, опасно. Может быть, в Италию, к Папе Римскому? Но Италия занята готами, а они, хотя и считаются преданными союзниками, могут не потерпеть на своей земле беглого царя из Константинополя… В Африку, в Карфаген, к вандалам? Те считаются союзниками тоже. Христиане, хоть и ариане… Нет, ещё опаснее. Деньги все отнимут, самого заставят уйти в монастырь… Может, в Александрию? Там хотя и гнездо монофиситов, но зато любят Феодору, у неё друзья, и они помогут… Да, скорее всего, в Египет. Надо будет распорядиться, чтобы тайно готовили корабль…»

    За спиной Юстиниана раздались шаги. Обернувшись, он увидел вошедшего Велисария - похудевшего, бледного после лихорадки, но такого же мощного и неколебимого, как и прежде. Хорошо знакомые буйные кудри. Лишь морщинок прибавилось возле глаз и рта. Но такие морщины, как и шрамы, только украшают мужчину.

    Улыбнувшись, Юстиниан протянул старому приятелю сразу обе руки:

    - Друг ты мой сердечный, как я рад, что мы снова вместе! Дай тебя обнять!

    И они по-братски прильнули друг к другу - Лис на полголовы выше автократора и намного шире в плечах.

    - Проходи, проходи, садись, - пригласил хозяин дворца. - Говори, что ты думаешь обо всём об этом? Есть ещё надежда обуздать дикую стихию?

    У военного опустились кончики губ:

    - Я боюсь давать обещания, но попробовать можно. - Не без огорчения он прибавил: - Со стихией совладать проще, а вот с хорошо направляемыми силами…

    Василевс посмотрел на него с тревогой:

    - Заговор, считаешь?…

    - Некоторые признаки… выдают, что плебеями кто-то управляет…

    - Например?

    - Люди с факелами и саблями у тюрьмы эпарха… Это не случайно.

    Император вскочил и прошёлся нервно взад-вперёд вдоль стола. Зарево из окон превращало его белые одежды в тёмно-красные, как и подобает венценосной особе.

    Царь остановился:

    - Кто же, кто? Ты подозреваешь?

    - У меня никто из сенаторов не был - потому как знают, что всегда буду за тебя… то есть, извините, за ваше величество…