- Пресвятая Богородица! Ты назвал меня манихеем, хуже иудея? Ты поплатишься за эти слова, как Иуда!

    У мандатора сжались кулаки:

    - Я велю сейчас тебя заковать, а к утру повесить!

    - Не имеешь права. Ибо только Бог распоряжается нашей жизнью. Ты не Бог, трижды августейший, хоть и представляешься Богом. Ты всего лишь сын иллирийского крестьянина Савватия, про которого я могу сказать лишь одно: зря он появился на свет и родил Петра - попустителя убийц!

    Это было неслыханной дерзостью. Оскорблять императора прямо в его присутствии! И за меньшие провинности многие бедняги отправлялись на виселицу, ведь не зря весь Константинополь кишел доносчиками, а судебные власти зачастую не утруждали себя долгим разбирательством, поиском свидетелей, веря обвинениям, даже анонимным. Ну, а тут - в открытую, на глазах у всего народа!

    Впрочем, не успел мандатор повелеть арестовать Мину, как вперёд вырвались венеты («синие»), и глава их, Флор, заорал на главу «зелёных», потрясая руками:

    - Жалкий манихей и самаритянин! Сам убийца, сам! Сами убиваете, а сваливаете на нас!

    Мина не взглянул на него, продолжая общаться только с василевсом при посредничестве чиновника:

    - Слышишь, августейший? Существует ли предел человеческой низости? Двадцать шесть убитых прасинов. Двадцать шесть! И ни одного венета. Кто ж тогда убийца? Неужели мы сами?

    - Сами, сами! - завизжал Флор.

    - Сами, - подтвердил представитель самодержца. - Вы на всё способны. Нет вам извинений.

    У «зелёного» задрожали губы:

    - Лишнее тому доказательство: в этой стране, с этим автократором не добьёшься правды. Всё подкуплено, всё на стороне халкидонцев. Халкидонцев, не знающих Бога.

    Тут от ярости зашёлся мандатор:

    - Халкидонцы не знают Бога? Ты в своём уме?!

    - Он убийца, убийца! - крикнул Флор.

    Мина тем не менее продолжал:

    - Халкидонцы не знают Бога, ибо покрывают убийц. Лучше быть иудеем, чем халкидонцем. Лучше почитать Зевса и Аполлона! На венетах креста нет!

    - Ах ты, негодяй! - предводитель «синих» бросился на «зелёного» и ударил кулаком по лицу.

    Началась потасовка, общая свалка возле кафисмы, и гвардейцы с трудом растащили дерущихся. Пятеро прасинов, пятеро венетов были арестованы и препровождены в тюрьму к Евдемону (эпарху-градоначальнику). В знак протеста все монофиситы покинули ипподром, и, хотя праздник продолжался, настроение у публики оказалось здорово испорченным, там и сям возникали драки, а Юстиниан, не дождавшись окончательного заезда, тоже ушёл из цирка.

    Проходя по двору Халки, он увидел Евдемона и велел ему подойти. Тот, по этикету, рухнул императору в ноги и поцеловал ему туфли. Василевс велел:

    - Будь построже с этими. Выяви убийц. Мнимых или подлинных - всё равно. Человек семь, не больше. Четверым вели отсечь голову, трёх повесь. В том числе Мину и второго… этого… как его?

    - Флора, ваше величество, - подсказал эпарх.

    - Да, его. Но вначале приговорённым отруби пальцы и води по городу для всеобщего устрашения. Надо подавить беспорядки. Власть должна уметь себя защищать, и чем жёстче, тем лучше. Нам ещё предстоит столько богоугодных дел! И нельзя допустить, чтобы разное отребье отвлекало от них державу. Мы работаем на благо народа.

    - Слушаюсь, августейший. Сделаю по-вашему, - и опять поцеловал ему туфли.

    Да, допросы велись с пристрастием. Евдемон лично присутствовал на пытках - арестованным плющили пальцы молотком на наковальне, вздёргивали на дыбу, ставили на раскалённые угли, заставляли есть кал, жгли интимные места раскалённым железом. После процедур, замордованные, истерзанные, все они сознались во всех преступлениях: убивали, грабили, растлевали - девочек, мальчиков, овец, поклонялись неправильным богам и сквернили храмы. Приговор преступникам вынес лично Трибониан, и бедняг с отрезанными пальцами сразу же повели на казнь. Шли по Месе, и народ по обеим сторонам улицы волновался, шумел, многие кричали - дескать, поделом, хватит безобразий; кто-то наоборот - призывал освободить напрасно приговорённых. Люди сбивались в группки, возникали споры, вспыхивали драки. Слышались отдельные реплики:

    - Автократор во всём виновен!

    - Нет, не автократор, а консул Трибониан. Беззаконник первый.

    - Да при чём тут Трибониан! Иоанна Каппадокийца надо палкой гнать! Всех замучил поборами!

    - Феодору долой, Феодору - манихейку на троне!

    - Господи, помоги Романии!

    Осуждённых вывели за пределы Константинополя, а за ними следовала толпа, всё ещё продолжая скандировать: «Отпустите Мину! Отпустите Флора! Вы не смеете убивать их!» Но гвардейцы, возглавляемые самим Евдемоном, двигались уверенно и не обращали внимания на бунтующих. Перешли по мосту залив и приблизились к монастырю Святого Конона, где стоял помост для публичных экзекуций. А палач в черных одеяниях, с маской на лице, мрачно наблюдал, как выводят смертников, в синяках и ссадинах, истекающих кровью. Пристав зачитал приговор. Настоятель церкви Святого Лаврентия, вызванный специально для такого случая из квартала Пульхерианы, произвёл обряд соборования и прочёл молитву о спасении душ казнимых. Многие в толпе плакали.

    Начали с повешения. К перекладине с тремя петлями подвели Мину, Флора и ещё одного прасина, громче всех оравшего в цирке: «Смерть императору!» Два подручных палача помогли им подняться на квадратные табуреты и надели петлю на шею каждому. Мина прошептал, глядя в небо:

    - Богородица со всеми! - вздувшиеся губы слушались его плохо.

    Над помостом и пустырём зазвенела жуткая тишина. Серые унылые облака проплывали низко. Серое январское море волновалось хмуро.

    Подошедший сбоку палач принялся ногой выбивать табуреты из-под ног висельников. Первым начал корчиться Флор, а за ним - Мина и его товарищ по партии. Неожиданно перекладина, на которой болталась троица, треснула и сломалась. Ахнула толпа. Настоятель церкви перекрестился. Все несчастные сорвались и попадали на помост. Флор и Мина подавали признаки жизни, их подельник испустил дух.

    Евдемон, руководивший расправой, выругался грязно и произнёс:

    - Ни на что не способны, ироды. Даже повесить по-человечески. Начинайте сызнова.

    А народ у помоста вдруг зашелестел, начал наседать и скандировать: «Жизнь! Жизнь! Это Божий промысел! Богородица защищает их! Отпустить! Отпустить!»

    Но градоначальник только огрызнулся:

    - Замолчите, вы! А не то окажетесь тоже на верёвке!

    Отступив, толпа глухо заворчала, и десятки глаз вперились в него с бесконечной ненавистью. Повернувшись к людям спиной, тот опять заорал на недвижного палача и его помощников:

    - Что застыли, черти? Начинайте сызнова, я сказал!

    Топором из помоста вырубили средних размеров брёвнышко, заменили им сломанную перекладину. По второму разу Мина с Флором встали на табуретки, и опять подручные палача помогли казнимым. Те стояли жалкие, вздрагивавшие от холода, грязные, в заляпанной кровью одежде. Подошёл палач. Двинул ногой по каждому табурету. И опять заболтались в воздухе два израненных тела. Бах! - одно из них грохнулось на помост из-за плохо завязанной верёвки. Бах! - упало второе.

    Суеверный ужас прошёл по толпе. Все крестились, двигались, размахивали руками:

    - Отпустить! Прекратить! Небо против казни!

    Растерявшийся Евдемон тоже что-то начал кричать гвардейцам и палачу, но они стояли в недоумении и не знали, что делать. Этой заминкой воспользовался народ: люди хлынули на помост, захватили оставшихся шестерых смертников (Флора, Мину и четверых, ждавших отсечения головы), понесли к воротам монастыря Святого Конона. Появившиеся монахи, испугавшись, отказались впустить толпу. И тогда настоятель церкви Святого Лаврентия, оказавшийся тут же, провозгласил:

    - Я укрою их у себя в храме!

    А восставшая чернь взревела: