И далее:
«Надо всегда помнить и как бы душевно ощущать, что поэт, ныне принадлежащий к числу древних классиков, был для своей эпохи глубоко современным поэтом. Сами стихи поэта для его эпохи были современными стихами. И перевод таких стихов должен быть, соответственно, современным. Величие подлинно классических поэтов в том и заключается, что их мысли и чувства непреходящи. Иногда они более нужны потомкам, чем современникам. В этом истинная правда перевода».
А коль скоро так, то время, разделяющее поэта и переводчика, нельзя уподобить пропасти. Но нужны мосты для одоления этого препятствия.
«Переводчик стихов должен обладать собственным поэтическим опытом. Его собственное мастерство поэта должно быть бесспорным».
«Так как, повторяю, я абсолютно до глубины души верю, — пишет Гитович, — что искусство перевода есть равноправное среди искусств, то переводчики, в любом тяжелом своем положении, должны и тут в своей преданности и жертвенности стать в ряд с другими братьями по искусству: поэтами, прозаиками, живописцами, композиторами, иначе мы убьем и унизим свое искусство».
Все эти принципы были не только декларированы. Они получили конкретное воплощение в переводах Гитовича. Работа Гитовича-переводчика — крупное явление нашей после военной литературы. В качестве «свидетельского показания» приведу письмо В. Гроссмана от 27 мая 1957 года:
«Дорогой Александр Ильич!
Получил Ваш новый подарок — стихи Ли Бо. Прочел книгу, спасибо Вам.
Странно, что сердце китайца, бившееся тысячу двести лет тому назад, заставляет московского жителя эпохи реактивной авиации ощущать, узнавать свои радости, слабость, печаль.
Странно, что старый китаец, чье сердце не остыло за тысячу лет, дернул шелковую нитку, вызвал эту нашу переписку.
И неужели — и сегодняшние и тысячелетние прочные нити могут быть порваны термоядерной реакцией».
Гитович не мыслил работы над переводами без полного проникновения в особенности почерка переводимого поэта, в основы его миропонимания. Он мог не разделять его взгляды, но войти в его дом, обжить его считал своей обязанностью.
И снова — свидетельство:
«Главная Ваша победа заключается в том, что Вы с замечательной точностью подобрали стилистическую отмычку, нашли стилистический метод передачи китайских стихов — по-русски, — читаем в письме Гитовичу Николая Чуковского, в свое время много и успешно работавшего в качестве переводчика. — Для этого нужно было обладать беспорочным вкусом, глубочайшим знанием возможностей русского стиха и умением свободно пользоваться ими. Как у Вас все эмоционально, и какую силу этой эмоциональности придает сдержанность, предельный такт. На первый взгляд все кажется импрессионистичным, но на поверку оказывается необыкновенно отчетливым, классичным — ничего приблизительного, никакого мусора, никакой неразберихи. Это не только талантливейшая, но и благороднейшая по чистоте переводная работа последнего десятилетия».
Переводы не были для Гитовича отхожим промыслом.
«Я исхожу из того положения, — заметил он, — что поэтический перевод есть подлинное искусство, и это означает, что оно в случае торжества и удачи приносит автору не меньше счастья и удовлетворения, чем собственное оригинальное произведение».
Переводческой работе посвящен цикл стихотворений поэта. Одному из них предпослан эпиграф из А. Тарковского:
Для чего же лучшие годы
Продал я за чужие слова?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова!
Гитович решительно не согласен с Тарковским. Конечно, признает он, «этот труд, как всякий труд — не отдых, но я о нем не сожалею, нет!». Задумываясь над строчками Тарковского, он окидывает мысленным взором все эти долгие двадцать лет. Перед ним чередой выстраиваются бессонные ночи и озаренные удачей дни, бесконечные поиски вернейших слов, беседы с ленинградскими китаистами, переписка с Н. Конрадом, который поддерживал его советами (недаром «Три стихотворения о переводах» посвящены ему), и неудовлетворенность собой — все было за эти двадцать лет работы. Она, эта работа, требовала не меньшего напряжения сил, чем сочинение оригинальных стихов. Это был Труд с большой буквы:
Он был моей свободою и волей,
Моею добровольною тюрьмой,
Моим блаженством и моею болью,
Сердечной болью, а не головной.
Пытаясь современными словами
Перевести китайский старый стих,
Я как бы видел древними глазами
Тревогу современников своих.
И так я сжился с опытом столетий,
Что, глядя на почтенных стариков,
Невольно думалось: ведь это дети —
Я старше их на столько-то веков!
Брак Гитовича с древней китайской поэзией был заключен не по расчету, а по любви, и это, как свидетельствует старейшина цеха советских переводчиков Корней Чуковский, позволило А. Гитовичу стать «непревзойденным переводчиком древней восточной поэзии».
Небезынтересен такой факт: в последние годы в некоторых европейских странах (Венгрия, Югославия) появились переводы классиков китайской поэзии, сделанные не с оригиналов, а с переводов А. Гитовича.
Надо сказать, что Гитович, обладавший высокоразвитым чувством взыскательности к себе, о своих переводах китайцев говорил с гордостью. Эта гордость, конечно, была продиктована сознанием человека, хорошо, честно потрудившегося, сумевшего своим искусством вернуть людям красоту скрытых веками шедевров. В «Надписи на книге Лирика китайских классиков» Гитович ответил тем, кто недоумевал, почему он так часто отдавал свои силы переводам, вместо того чтобы писать оригинальные стихи:
Верю я, что оценят потомки
Строки ночью написанных книг,—
Нет, чужая душа не потемки,
Если светится мысли ночник.
И, подвластные вечному чувству,
Донесутся из мрака времен
Трепет совести, тщетность искусства
И подавленный гордости стон.
Работа Гитовича над переводами древних китайских поэтов была не отходом его от жизни, а одним из маневров, с помощью которого искусный полководец выводит свою армию на поле сражения, чтобы одержать новые победы.
И мы, познакомившись с воинами этой армии, с поэтами, жившими за много веков до нас, почувствовали их локоть рядом со своим и снова испытали гордость, рожденную сознанием: силы великой правды неисчислимы.
Послания друзьям
Тихо зимой в Комарово. Если миновать Морскую и, свернув налево, по узкой, голубоватой от январского неба тропке пройти через небольшую сосновую рощу, то выйдешь к дачам Литфонда. В одной из них много лет прожил Гитович. Зимой на даче знобко. Гитович перебирался с веранды в крошечную комнатенку. Она быстро нагревалась, когда топили печь, но тепло недолго держалось в ней.
Далеко не все, знавшие до войны Гитовича, могли понять, почему он, общительный по натуре человек, любящий друзей, шумные споры и застолья, обрек себя на долгое комаровское сидение. Поговаривали, что он, как поэт, дескать, «выдохся» или — что не менее страшно — «надломился» в прошумевших спорах. Эти объяснения обывательские, несерьезные. Конечно, проще всего сказать, что поэт ушел от шума городского потому, что понял, как дорого время и как важно подорванные болезнями силы отдать только работе за письменным столом. Причина, бесспорно, серьезная. С ней не считаться нельзя. Но были и другие.
