Скитания по Северу помогли родиться «Разлуке», за переживаниями поэта стоит «Лапландия, милая сердцу», чей «облик уныл и неярок». Вторая поездка в Среднюю Азию дала поэму «Город в горах» — единственную в литературном наследии Гитовича.
Во всех своих путешествиях Гитович чувствовал себя не географом, а человековедом. Он видел своими глазами, что «мы строим лучшее бытие на лучшей из планет». И хотел словом своим помочь людям в этом важном деле. Все меньше в книгах его остается газетной публицистики. Чем ответственней задачи, которые решает поэт, тем более взыскателен он к форме, к деталям поэтического языка.
Гитович обращался к классическому стиху, будучи убежденным, что возможности его неисчерпаемы. Об этом он не раз говорил в своих публичных выступлениях. Верность классическому стиху была главным направлением учебы руководимого им объединения молодых ленинградских поэтов, с работой которого нам еще предстоит познакомиться. Ни себе, ни своим ученикам и друзьям он не прощал малейшей неряшливости, приблизительности средств выражения.
Выступая на ленинградской поэтической дискуссии в 1940 году (стенограмма этого выступления была опубликована в номере 8–9 «Литературного современника» за тот же год), он говорил:
«Я недавно, подбирая книгу избранных стихов, просмотрел свои старые сборники. С самим собой стесняться нечего, и поэтому я разрешу себе с полной откровенностью сказать, что некоторые строчки нельзя назвать иначе, как бредом. Что значит, например:
Ты выдуман, Север, но около Колы
Бои ударяли тебя по плечам.
Или еще лучше:
Где Север присел на четыре ноги…
Самое замечательное, что критиков, обвинявших такие стихи в любых грехах — от биологизма до декларативности, строки, подобные „Северу, присевшему на четыре ноги“, нисколько не удивили и даже не позабавили.
Критики считали, что в данном случае все в порядке.
А этот „порядок“, несомненно, повредил советской поэзии».
Подобную взыскательность к собственному творчеству Гитович сохранит на всю жизнь. Больше того, с годами она будет все больше возрастать. Его пример сыграл немалую роль в том, что молодые ленинградские поэты (и прежде всего те, которые группировались вокруг объединения, возглавляемого Гитовичем) оставались верными стиху Пушкина и Лермонтова, Некрасова и Блока. «Развитие традиций есть такое же новаторство в искусстве, как и ломка традиций» — так формулирует свою позицию Гитович в записной книжке 60-х годов.
Невыполненное задание
Бывший редактор газеты 54-й армии «В решающий бой» И. Душенков рассказывал мне:
— Послал Гитовича сделать материал о батальоне аэродромного обслуживания, а он полетел на бомбежку. Задания не выполнил, но командующий приказал представить его к медали «За отвагу».
Редактор не знал еще одного прегрешения Александра Ильича: первые впечатления о полете были напечатаны не в его газете.
…Аэродром, куда приехал Гитович, был расположен на стыке 8-й и 54-й армий.
Случилось так, что наша редакционная «эмка» как раз в этот день застряла из-за очередной неисправности в двух шагах от аэродрома. Я отправился к летчикам просить буксир.
Комиссар полка, мой знакомый еще по финской войне, был расстроен: действительно, Гитович уговорил командира разрешить слетать на бомбежку. Полет прошел вполне благополучно, но комиссар не знал, чем еще окончится эта история.
— Знаю вашего брата, — шутил комиссар. — Ну, захотел полетать — полетел. Ладно. Так ведь напишет! А меня начнут трясти: почему разрешил.
Гитович спал богатырским сном в землянке комиссара. Со стола еще не были убраны остатки завтрака, и, судя по ним, раннего пробуждения ожидать не следовало.
Однако едва я сел в кабину полуторки, которая должна была отбуксировать нашу «эмку», как Гитович, умытый и свежий, появился на дороге. Я уговорил его ехать к нам, а от нас уже добираться до своей редакции. Крюк был невелик. Радушие же мое было не без задней мысли. Я думал уговорить Гитовича написать о полете и в нашу газету «Ленинский путь».
Гитович был у нас в редакции не редким гостем. Критик Лев Ильич Левин работал с Гитовичем в редакции журнала «Литературный современник», Всеволод Александрович Рождественский состоял с ним в одной секции Союза писателей. Гитович близко сошелся со многими из нас. Неудивительно, что он не устоял: написал для наших читателей заметку «На ночном бомбардировщике». Мне хочется воспроизвести ее целиком. Она — не только документ тех незабываемых лет, но и образец журналистской работы.
«Маленький самолет плавно отрывается от земли и, набирая высоту, уходит в ночное небо. Мы летим строго на запад, и широкая полоса зари розовеет перед нами на горизонте. Внизу отчетливо видны узкие, как проволока, дороги, черные пятна лесов и белый туман в низинах. Летчик — дважды орденоносец Иван Зайков — оборачивается ко мне. Лицо его спокойно, как лицо шофера, ведущего машину по благоустроенной, хорошо знакомой дороге.
Мы пересекаем линию фронта. Она ясно обозначена светящимися нитями трассирующих пуль и немецкими ракетами, то и дело вспыхивающими под нами.
Самолет летит над дорогой. Две автомашины идут по ней. Сверху они кажутся маленькими и медленными как черепахи. Но Зайков ищет цель покрупнее. Через несколько минут он ее находит. На опушке небольшой рощи работает двухорудийная немецкая батарея. Яркая вспышка огня, потом вторая. Через секунду огни вспыхивают и гаснут опять. Зайков резко ведет самолет на снижение.
Три бомбы одна за другой летят вниз. Самолет делает круг над целью, и в это время начинают бить зенитки. Длинный луч прожектора шарит по небу, но Зайков уходит на второй круг. Батарея молчит.
— Бросайте листовки! — говорит Зайков. — Если кто жив, пусть почитают.
Самолет ложится на обратный курс. Красные огоньки ракет вспыхивают слева от нас. Это „мессершмитты“, патрулирующие над передним краем, сигналят своим войскам. Но мы уходим далеко вправо.
Вскоре самолет приземляется на просторном поле аэродрома. Руководитель полетов старейший летчик эскадрильи Николай Павлович Аввакумов принимает рапорт Зайкова.
— Товарищ капитан, — докладывает лейтенант, — боевая задача выполнена».
Потом мне довелось прочесть корреспонденцию об этом полете, напечатанную в газете «В решающий бой». Она была более развернутой, с подробностями, но и в ней автор ни словом не обмолвился о собственных переживаниях. Это — характерная особенность Гитовича-журналиста. Он писал только о том, что видел своими глазами, о событиях, в которых непосредственно участвовал, но решительно отказывался «расцвечивать» очерки и корреспонденции лирическими отступлениями, которые намекали бы читателю на личную храбрость автора.
Нельзя не обратить внимания и на то, что перед нами — хорошая военная проза. В крошечной по размерам корреспонденции, не занявшей и одного столбца в газете малого формата, автор сумел не просто рассказать об одном заурядном фронтовом эпизоде, а дал яркую картину боевой жизни и набросал характер летчика.
После войны у нас опубликовано немало военных мемуаров, дневников военных писателей, их репортажей, очерков, писем. Это доброе и нужное дело. Наш читатель знает фронтовую публицистику И. Эренбурга, блистательные очерки с мест событий К. Симонова, фронтовые корреспонденции Ю. Жукова, Е. Кригера и других известных литераторов. Их книги помогают всем, и прежде всего нашей молодежи, лучше представить себе величие подвига советского народа, характер современной войны. Но до боли жаль, что до сих пор в подшивках дивизионных, армейских и фронтовых газет погребено бессчетное множество корреспонденции, подобных той, что была процитирована выше. Между тем они — наше коллективное достояние. Цену его трудно определить — столь велика она. Наши критики, давая оценку фронтовой публицистике, репортажу с поля боя, нередко в качестве образцов ссылаются на военные дневники Э. Хемингуэя, реже вспоминаются «Севастопольские рассказы» Л. Толстого или фельетоны А. Серафимовича с фронтов гражданской войны. А между тем не корреспондентская работа Хемингуэя, а очерки Толстого и Серафимовича были теми образцами, на которые равнялась армия советских публицистов, ежедневно разговаривавших с читателем в годы войны о войне.
