Кольцов лихорадочно включается в повседневную работу. Он становится практически главным редактором «Правды», руководит ЖУРГАЗом, продолжает трудиться над первой частью своего «Испанского дневника», печатает статьи и фельетоны на страницах «Правды», занимается еще массой других дел.

Примерно в это время в «Правде» появляется очерк за подписью Михаила Кольцова, весьма лестно и хвалебно характеризующий Н. И. Ежова как «чудесного, несгибаемого большевика, который дни и ночи, не вставая из-за стола, распутывает нити фашистского заговора…» Это несколько странно, поскольку отношение Кольцова к Ежову было далеко не восторженным, особенно после того, как ему довелось близко наблюдать наркома на застолье у него на даче, о чем я уже рассказывал. Дело в том, что этот очерк о Ежове был написан не самим Кольцовым, a… Л. Мехлисом. Насколько я знаю, это произошло так:

— Михаил, — сказал Мехлис, — прочти-ка, пожалуйста. И у меня к тебе просьба. Внеси чисто литературные поправки, самое главное, поставь свою подпись.

— Мою подпись? — удивился Кольцов. — Почему?

— Потому, — хладнокровно ответил Мехлис, — что тогда эта статья прозвучит более убедительно. Ты же у нас журналист номер один. И не буду от тебя скрывать, от кого идет задание…

И Мехлис многозначительно показал пальцем в потолок.

Мне думается, что это было в характере Сталина — уже определив мысленно дальнейшую судьбу Ежова, Вождь счел нужным его предварительно «приласкать», «позолотить пилюлю». Кольцова избирают в Верховный Совет РСФСР, он становится членом-корреспондентом Академии наук СССР по отделению русского языка.

Казалось, все нормально. Но Кольцов, будучи человеком достаточно наблюдательным, каким-то шестым чувством ощущал — что-то изменилось. И первым признаком изменений было то, что после окончательного возвращения из Испании его не вызвали на доклад к Сталину. Вот как об этом времени рассказывал Борис Ефимов, передавая слова своего брата:

«— Чувствую, что-то происходит. И не к добру.

— Но в чем это выражается? В чем? — допытывался я.

— Не знаю. Но откуда-то дует этакий ледяной ветерок…

И это вскоре подтвердилось — через довольно короткое время произошло событие, сильно обострившее мою тревогу за брата. В Москву приехала испанская супружеская пара: командующий военным флотом Республики адмирал Игнасио Сиснерос и его жена Констансия де ла Мора, заведующая Отделом печати МИД Республики. Кольцов дружил с ними в Испании и тепло встретил их в Москве. Он пригласил их на ужин и, как обычно, позвал и меня. Так случилось, что как раз в этот день был опубликован Указ об освобождении Ежова от обязанностей Генерального комиссара безопасности и назначении его Народным комиссаром водного транспорта. Придя к брату и, как всегда, с ним расцеловавшись, я сказал:

— Ну, вот и не стало Ежова. Кончилась „ежовщина“.

— Как знать, — задумчиво сказал Миша. — Может быть, теперь становятся подозрительными те, кого не тронул Ежов…

Через пару дней я снова был у брата, и он весело мне рассказывал со слов четы Сиснеросов, как их принимал Сталин, какое он произвел на них обаятельное впечатление, как он забавно им представлялся, пожимая руку и называя при этом свою фамилию. Как он вспомнил и деда Игнасио, тоже адмирала Сиснероса (разумеется, все эти сведения были заблаговременно представлены Сталину Кольцовым).

Я слушал брата, и меня сверлил один-единственный вопрос, который я наконец задал:

— Скажи, Миша. А… тебя не пригласили?

Он посмотрел на меня своим умным, все понимающим взглядом:

— Нет, — сказал он очень отчетливо. — Меня не пригласили».

Илья Эренбург, находившийся в это время в Москве и общавшийся с Кольцовым, писал:

«Когда в декабре 1937 года я приехал из Испании в Москву, я сразу пошел в „Правду“. Михаил Ефимович сидел в роскошном кабинете недавно построенного здания. Увидев меня, он удивленно хмыкнул: „Зачем вы приехали?“ Я сказал, что захотел отдохнуть, приехал на писательский пленум с Любой. Кольцов почти вскрикнул: „И Люба притащилась?..“ Я рассказал ему про Теруэль, сказал, что видел перед отъездом его жену Лизу и Марию Остен. Зачем-то он повел меня в большую ванную комнату, примыкавшую к кабинету, и там не выдержал: „Вот вам свеженький анекдот. Двое москвичей встречаются. Один делится новостью: „Взяли Теруэль“. Другой спрашивает: „А жену?“ Михаил Ефимович улыбнулся: „Смешно?“ Я еще ничего не мог понять и мрачно ответил: „Нет““.

В апрельский вечер я встретил его возле „Правды“, сказал, что получил паспорт и скоро вернусь в Испанию. Он сказал: „Кланяйтесь моим, да и всем, — потом добавил: — А о том, что у нас, не болтайте — вам будет лучше. Да и всем — оттуда ничего нельзя понять…“ Пожал руку, улыбнулся: „Впрочем, отсюда тоже трудно понять“.

Я ответил Кольцову искренне: все было совсем не смешно. Конечно, никто не причислит Михаила Ефимовича к воробьям, а поскольку он однажды завел разговор о птицах (Кольцов как-то назвал Эренбурга „нестреляным воробьем“ — В.Ф.), я назову его стреляным соколом. Мы расстались весной 1938 года, а в декабре стреляного сокола не стало. Было ему тогда всего сорок лет».

И еще:

«О судьбе Кольцова я узнал еще в Барселоне… Дошли известия о судьбе Мейерхольда, Бабеля. Я терял самых близких друзей».

«Получил паспорт», — пишет Эренбург. С этим связана маленькая деталь, о которой мне рассказал дед. Он вспоминал, как крайне взволнованный Эренбург пришел к Кольцову.

— Что с вами, Илья Григорьевич? — спросил Кольцов. — Что нибудь случилось?

Оказалось, тревога Эренбурга вызвана тем, что происходит какая-то странная задержка с разрешением ему возвратиться в Париж. В атмосфере тридцать восьмого года такое обстоятельство вызывало естественное беспокойство. Кольцов стал успокаивать его, говоря, что тут, несомненно, какое-то случайное недоразумение, обещал выяснить, в чем дело. Он действительно выяснил, помог — Эренбург получил свой заграничный паспорт и благополучно уехал в Париж.

Об этой весьма существенной помощи Кольцова Эренбург почему-то не упоминает. Видимо «забыл».

В начале августа 1938 года Кольцов послал на отзыв Ворошилову свою статью о Красной армии, а тот переправил ее в «более высокую инстанцию» со следующей запиской:

«4 августа 1938 г.

Тов. Сталину.

Посылаю статью тов. Кольцова, которую он так давно обещал. Прошу посмотреть и сказать, можно ли и нужно ли печатать. Мне статья не нравится.

К. Ворошилов».

Сталин оставил записку без ответа. Статья Кольцова напечатана, конечно, не была. Видимо, Вождя в это время интересовали не произведения Кольцова, а «статьи» о самом журналисте — доклады «сексотов». Мне, к сожалению, не удалось познакомиться с этими образцами «эпистолярного творчества».

Кольцов же пока продолжает свою корреспондентскую деятельность. Одним из следствий пресловутого Мюнхенского сговора стала фактическая свобода рук для Гитлера по отношению к Чехословакии. Над этой страной нависла угроза немедленной германской оккупации. Прошло два дня, и в Прагу вылетел специальный корреспондент «Правды» Михаил Кольцов. Это не прошло мимо внимания западной прессы, которой была хорошо известна деятельность Кольцова в Испании, расценившей появление его в Праге как признак готовящегося сопротивления германской агрессии со стороны Чехословакии при поддержке Советского Союза.

Но этого, как известно, не произошло. Советский Союз не вмешался. Англия и Франция не пошевелились. Германские войска триумфально заняли Чехословакию. За несколько часов до этого Кольцов вернулся в Москву.

К концу тридцать восьмого года стало абсолютно ясно, что республиканцы в Испании терпят поражение. Надежды Сталина на установление в этой стране просоветского режима рухнули. Нет сомнения, что поворотом событий в Испании Сталин был весьма недоволен. Но Вождь, как известно, никогда не признавал своих ошибок. Он их всегда перекладывал на других. Естественно, гнев Вождя должен был обрушиться и на Кольцова, видную фигуру в Испании. При этом Сталин, обладавший цепкой памятью, вспомнил наверняка и публикации о Троцком, и о других «прегрешениях» Кольцова. Вспомнил он и о доносе Андре Марти…