«…С 1-го апреля 1923 года в Москве начал выходить массовый популярный еженедельник „Огонек“, существующий по сей день. Кольцов привлек к сотрудничеству в новом „Огоньке“ целую плеяду известных писателей и поэтов. Нельзя не вспомнить, что в первом номере „Огонька“ было напечатано знаменитое стихотворение Маяковского „Мы не верим“ по поводу опубликования правительственного бюллетеня о болезни В. И. Ленина.

Помню, как в огромной комнате дома по Козицкому переулку, в которой размещались и редакция, и контора нового журнала, толпились сотрудники и авторы. Все ждали, когда из типографии привезут первый номер новорожденного „Огонька“. Прозвучал телефонный звонок. Кольцов схватил трубку, послушал и стал часто моргать глазами, что у него было признаком неудовольствия или озабоченности.

— Новое дело, — сказал он, — звонит Рябинин из типографии и сообщает, что начальник Главлита Мордвинкин не дает разрешения на выпуск журнала. У него нет возражений по содержанию, но он категорически против названия „Огонек“… Мордвинкин… Мордвинкин, — задумчиво повторил Кольцов. — Послушай, — обратился он ко мне. — А не тот ли это Мордвинкин, у которого ты работал в Киеве в Редиздате?

— Если Владимир Юрьевич, то тот, — сказал я, и в моей памяти возникла довольно причудливая фигура с длинной народовольческой шевелюрой, козлиной бородкой и в высоких желтых сапогах.

— Будем надеяться, что тот, — сказал Кольцов, — и тебе дается срочное и ответственное задание: немедленно мчись в Главлит, во что бы то ни стало пробейся к этому Мордвинкину, пробуди в нем героические воспоминания о девятнадцатом годе в Киеве и вырви у него разрешение. Скажешь ему примерно следующее…

— А если он скажет… — начал я, выслушав брата.

— Не будем терять времени, — нетерпеливо перебил Кольцов, — дуй в Главлит, тебе достали мотоцикл.

Не могу сказать, что промчаться по булыжным мостовым, сидя на тряском заднем седле мотоцикла, было большим удовольствием, — и вошел я в Главлит, слегка пошатываясь. Быстро проскочив мимо зазевавшейся секретарши в кабинет начальника, я сразу увидел, что Мордвинкин — „тот самый“. Повторяя про себя инструкции Кольцова, я присел к его заваленному бумагами письменному столу и напористо заговорил:

— Доброго здоровья, Владимир Юрьевич! Если не забыли — девятнадцатый год, Киев, Редиздат, ваш верный секретарь Ефимов. Не мало с тех пор утекло… хе-хе…

Мордвинкин на меня посмотрел исподлобья, поверх очков, и то, что он пробормотал, можно было с одинаковым успехом принять и за „как же, как же“, и за „какого черта“. Но, согласно инструкции Кольцова, я стал оживленно рассказывать, какие известные писатели и поэты дали согласие сотрудничать в новом журнале и как подобный массовый журнал нужен широкому читателю.

Немного послушав с угрюмым видом, Мордвинкин прервал мою горячую речь, саркастически скривив рот:

— И поэтому вы решили взять для такого журнала название пропперовского публичного дома?!

— Владимир Юрьевич! — возопил я. — О чем вы говорите?! Какой публичный дом?! При чем тут Проппер?! Кто его помнит?! Это будет совершенно новый, советский „Огонек“ с новым, советским содержанием!

— Допустим, — сухо произнес Мордвинкин. — Так почему в таком случае для хорошего советского журнала вы не возьмете хорошее советское название?! Например, „Красная заря“, „Красный восход“, „Советская быль“? Да мало ли! Нет, разрешения на „Огонек“ я не дам.

И он уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор окончен. Я представил себе, как будет разочарован и сердит Кольцов тем, что я не справился с его поручением, и страх придал мне новые силы.

— Владимир Юрьевич! — отчаянно заговорил я, — Владимир Юрьевич, а чем, собственно, плохо — „Огонек“? Хорошее теплое, русское слово! Когда хотят похвалить человека, говорят же: „этот человек с огоньком!“, „зайти к приятелю на огонек“, „в маленькой светелке огонек горит“, ей-богу, Владимир Юрьевич, хорошее название, ласковое, приветливое, увидите, оно всем понравится!

Мордвинкин угрюмо молчал, не поднимая глаз, и перебирал свои бумаги. Я уже решил, что моя миссия безнадежно провалилась. Но тут Мордвинкин тяжело вздохнул, как-то укоризненно покачал головой, вынул из ящика стола листок бумаги, что-то на нем написал и протянул мне, сказав с раздражением:

— Вот. Передадите в типографию.

То было главлитовское разрешение № 8195 на выпуск журнала! Так „Огонек“ остался „Огоньком“, начал выходить в свет и действительно скоро завоевал читательское признание».

В журнале охотно приняли участие наиболее интересные авторы того времени: Катаев, Ильф, Петров, Зощенко, Мандельштам, Эренбург, Бабель и многие, многие другие. Можно сказать, что журнал смог охватить практически все стороны политической, экономической и культурной жизни не только СССР, но и заграницы. Тираж нового журнала возрастал с каждым месяцем.

Еще из воспоминаний Б. Ефимова:

«Как-то Миша мне сказал:

— А знаешь, меня вчера вызывал Сталин.

Имя Сталина тогда еще не вызывало панического страха, и я очень спокойно спросил:

— А в связи с чем?

— А вот, слушай. Очень любопытно…

И вот что он мне рассказал.

Его вызвали в ЦК. Он поднялся на пятый этаж в секретариат Сталина, постучался и был несколько удивлен, что дверь ему открыл сам Сталин. Они прошли в кабинет, сели, и Генеральный секретарь ЦК сказал:

— Товарищ Кольцов, „Огонек“ — неплохой журнал, живой. Но некоторые товарищи, члены ЦК, считают, что в нем замечается определенный сервилизм.

— Сервилизм? — удивился Кольцов. — А в чем это выражается?

— Да, сервилизм. Угодничество. Товарищи члены ЦК говорят, что вы скоро будете печатать, по каким клозетам ходит товарищ Троцкий.

Кольцов, конечно, был в курсе острой конфронтации между Сталиным и Троцким, но такая грубая откровенность его ошеломила. Ведь Троцкий был членом Политбюро ЦК, председателем Реввоенсовета республики, Народным комиссаром по военным и морским делам, виднейшим политическим деятелем страны.

— Товарищ Сталин, — сказал брат, — „Огонек“ — массовый журнал, рассчитанный на широкий круг читателей, и мы думали, что в наши задачи входит рассказывать народу о деятельности его руководителей. И мы давали очерки: „День Калинина“, „День Рыкова“, „День Троцкого“. А недавно мы дали в журнале фотографию окна, через которое в Баку в 1902 году бежал товарищ Сталин, когда полиция нагрянула в организованную им подпольную типографию.

Подозрительно сощурившись, Сталин посмотрел на брата и сухо сказал:

— Товарищ Кольцов. Я вам передал мнение товарищей членов ЦК. Учтите в дальнейшей работе. Всего хорошего.

Рассказав все это, брат со смехом добавил:

— По сути дела, я получил строгий выговор от Генерального секретаря партии.

Увы, это было нечто большее, чем выговор…»

Незадолго до этого разговора фотокорреспондент «Огонька» Виктор Микулин снял большой материал о Троцком, отдыхавшем в то время в Сухуми. И перед Кольцовым встала дилемма: опубликовать эти фотографии — вызвать гнев Сталина, не опубликовать — вызвать презрение Троцкого, который, несомненно, посчитал бы, что Кольцов струсил. Кольцов решил пренебречь неудовольствием Генсека, для него подозрение в трусости были невыносимо. Шесть фотографий, изображавших Троцкого на охоте, на берегу моря, с женой Натальей Ивановной и другие были опубликованы в очередном номере «Огонька». Генеральный секретарь на это никак не отреагировал, но…

Спустя много лет после этой истории имел место следующий эпизод. Главного редактора «Правды», своего любимца Льва Мехлиса Сталин перевел из «Правды» начальником Главного Политического Управления Красной Армии (ГЛАВПУРККА). Исполнять обязанности главного редактора «Правды» стал Кольцов. Это было, казалось бы, выражением полного к нему доверия. Дальше произошло следующее. Летом тридцать восьмого, вернувшись из Сочи, где отдыхал Сталин, в «Правду» заехал Мехлис.

— Миша! — сказал он. — Хочу рассказать тебе кое-что приятное. Мы как-то говорили с Хозяином о тебе, и он очень хорошо о тебе отозвался. Что ты хорошо работаешь и, главное, полностью изжил вредное влияние Троцкого, под которое ты одно время подпал.