— Неужели о ней?-воскликнула Дженни.— Я слышала от миссис Киндерсли, что миссис Пейстон — знатная леди из Индии.

— Все равно черномазая,— стоял на своем Берти.

— Стало быть, всех небелых вы называете неграми, мистер Карт? Я полагала, что расовые предрассудки сохранились лишь у людей недоразвитых.

Все это время я следил за безмолвным диалогом между братьями; не берусь судить, что лежало в его основе: вражда, недоверие или сообщничество. Только сейчас я заметил, что Дженни на точке кипения.

— Ну что ж, значит, я человек недоразвитый,— с раздражающей невозмутимостью согласился Берти.

— Ну, насколько мне известно, дорогой брат, ты вполне свободен от расовых предрассудков,— вставил Элвин.

Берти ухмыльнулся, обнажив белоснежные зубы. В этой ухмылке было что-то обаятельное.

— От кого слышу!

У всех женщин есть одна досадная черта: они никогда не могут остановиться на полпути. Выразив свое мнение — или возмущение,— они повторяют сказанное снова и снова. Их подталкивает какой-то демон, поэтому они заходят слишком далеко. В сущности, все женщины нецивилизованны, более того, неспособны к приятию цивилизованности. Они не признают необходимости соблюдать вежливость в споре — это для них пустая условность. И моя милая Дженни не исключение из общего правила. Она засверкала глазами, как Медуза.

— Какая… какая мерзость!— выпалила она.— Называть людей черномазыми! Дело даже не столько в самом слове, сколько в той жизненной позиции, которую оно отражает. Как бы вы реагировали, если бы негр назвал вас «белым отребьем»?

— Я бы врезал ему так, чтобы он полетел вверх копытами,— не горячась, ответил Берти.

— Но вы позволяете себе безнаказанно оскорблять миссис Пейстон. Она-то не может врезать вам так, чтобы вы полетели вверх копытами.

— Вы можете смело сказать, что она уложила его на обе лопатки,— вмешался Элвин.— Это примерно то же самое.

— Главное — свести все к шутке, злой мужской шутке.

— Вот именно.— Берти явно провоцировал Дженни.— Мы с Элвином называем ее черномазой. Прямо в глаза. Такая уж у нас шутка. Она забавляет Веру. В отместку она зовет нас «белым отребьем», «нетерплашскими бледнолицыми», ну и в таком духе. И это тоже шутка, злая женская шутка.

— Мистер Пейстон, я думаю, просто катается со смеху.— Бедная Дженни была глубоко уязвлена. Минута была неприятная: мы все хорошо знаем, что сексуальный антагонизм легко обращается в свою противоположность.

Элвин поинтересовался, скоро ли будет готов наш дом. Оказалось, что это Джордж Миллз соорудил кирпичную пристройку к южному торцу их дома.

— Конечно, не шедевр красоты,— заметил по этому поводу Элвин.— Но нам нужна была мастерская.

— Не нам, а тебе,— поправил его Берти.— Элвин у нас большой мастак на всякие поделки. Руки у него просто золотые. Не правда ли, он смахивает на Безумного Изобретателя.

— С этим Джорджем Миллзом надо держать ухо востро,— сказал Элвин.— Не то он обдерет вас как липку. Я зову его не Миллз, а Биллз[8]. Работник он неплохой, но своего не упустит. Мастера нынче не те, что были.

Я видел, что Дженни снова заводится. Она терпеть не может — и тут я ее понимаю — людей, которые любят подчеркнуть свое превосходство над всякими лавочниками и мастеровыми. К счастью, она не успела выплеснуть свое негодование — Элвин пригласил нас к столу. Еда была приготовлена и подана старой глухой экономкой Картов, миссис Бенсон, особого аппетита она не вызывала, но зато хозяин угостил нас бутылочкой отменного «Шато тальбо», а затем поистине превосходным бренди. Столовая, как и гостиная, куда мы вскоре перешли, была красивой формы, с панельной обшивкой, но выглядели обе комнаты заброшенно: разрозненная, купленная по дешевке мебель, истертые ковры, дырявые занавески. Напрашивался естественный вывод, что Роналд Пейстон приобрел Замок со всей его обстановкой и с коллекцией фамильных портретов.

— Они были чересчур велики для этого домишки,— объяснил Элвин.— Пришлось отдать их вместе с Замком. Не сомневаюсь, что своим приятелям-дельцам Пейстон выдает их за портреты предков.

Осталось лишь три портрета, они висели в гостиной, ничем не примечательные изображения их отца и двух его жен. Покойный Карт был типичным сквайром, первая жена его была кроткая, невзрачная особа, зато вторая — мать Берти — женщина яркая, дерзкого цыганского обличья.

Время протекало в приятных, спокойных разговорах и сплетнях о местной жизни. Элвин блеснул целой серией фантастических измышлений о начале карьеры Роналда Пейстона; я развивал свои взгляды на образование, а Берти, стараясь угодить мне, уважительно слушал.

— А все-таки этот старый чудак довольно мил,— высказалась Дженни на обратном пути.

— Да. Но боюсь, что при близком общении он может оказаться человеком довольно нудным.

Поразмыслив, она сказала:

— Эти двое недолюбливают друг друга.

— Вполне понятно. Пейстон выкурил его из родового гнезда.

— Я говорю об Элвине и его брате.

Я был поражен этим суждением Дженни. У самого меня сложилось впечатление, что братья отлично ладят друг с другом.

— Так мне показалось,— уклончиво ответила Дженни, когда я попросил ее обосновать это любопытное мнение. Я не мог не отметить про себя, что она ни словом не обмолвилась об Эгберте Карте.

Через три дня я поехал на званый ужин, куда меня пригласил ректор моего старого колледжа Святого Иосифа. На другой день мне предстояло присмотреть за погрузкой наших вещей. Дженни осталась в Нетерплаше, чтобы проследить за их водворением в наш новый дом.

Я с радостью увидел за длинным столом весь ученый совет колледжа и еще несколько человек, среди них Тома Барнарда, который был директором Эмберли, когда я там учительствовал, а потом стал настоятелем Сильчестерского кафедрального собора. За ужином я сидел по левую руку от моего принципала, а Барнард оказался моим визави, бремя своих восьмидесяти лет он нес с такой же легкостью, с какой сорок лет назад носил квадратную академическую шапочку.

Ужин был изысканнейший. Но меня ждал еще более приятный сюрприз. Когда мы все перешли в профессорскую, ректор — к вящему моему удивлению и радости — объявил, что он и его коллеги предлагают мне почетное членство в совете. Я с глубоким волнением слушал чудесную короткую речь ректора, а затем несколько слов нашего гостя Тома Барнарда. Колледж Святого Иосифа не принадлежит к числу самых знаменитых, но почетное членство в его совете — я и не мечтал об этой чести — не такой уж пустяк. Надеюсь, я действительно внес некоторый вклад в преподавание классической философии и древних языков и литературы, и все же честь, оказанная мне колледжем, несоизмерима с моими заслугами. Как счастлива будет моя милая Дженни, мелькнула у меня мысль, и я решил позвонить ей перед сном.

Когда торжественная, так сказать, часть закончилась, мы разбились на небольшие группки и стали пить кофе и бренди. Я оказался рядом с Томом Барнардом. Он посмотрел на меня своими старыми умными глазами из-под густых кустистых бровей.

— Ну, Джон, бьюсь об заклад, вы не предвидели ничего подобного, когда вели у меня в Эмберли выпускной класс.

— Мне и сейчас не верится, что все это правда. Боюсь, меня перепутали с каким-то прославленным однофамильцем.

— Вздор, друг мой! Вы всегда были слишком застенчивы и скромны. Берите пример с меня. Я пробился в ректоры, а потом и в настоятели. Меня так и звали: «Пробивной Том Барнард». Если бы вашу голову соединить с моей энергией, мы бы далеко пошли. Могли бы стать настоятелем Кентерберийского собора.

Приятно было слышать это от человека отнюдь не светского, поистине святого нрава. Том расспросил меня о детях и жене, с которой он не был знаком.

— Я слышал, вы поселились в Дорсете. Счастливчик.

— Да. Мы переехали в Нетерплаш Канторум, есть там такое местечко.

— Господи, да я же прекрасно знаю эту деревушку. В молодости живал в Замке, был репетитором у… как его звали?… Эйлвина… Нет, Элвина Карта. Он все еще там? Я слышал, его отец умер, оставив ему Замок и кучу долгов.