Душа моя! Горчицы, рому; что-нибудь в уксусе, да книг: Conversations de Byron, Mémoires de Fouché, «Талию», «Старину», да Sismondi (Littérature) да Schlegel (dramaturgic){319}, если есть у St. Florent[171] Хотел бы я также иметь новое издание: «Собрание русских стихотворений» – да дорого, 75 р. … Посмотри, однако ж.

Каченовский восстал на меня. Напиши мне, благопристоен ли тон его критик. Если нет – пришлю эпиграмму…

Тригорское 14 марта.

Достань… мои мелкие стихотворения и перешли мне скорее. Что же ты обещал мне прислать Парни?» Через четыре дня после этого письма Пушкин, получивший между тем рукопись, возвращает ее назад в Петербург уже в исправленном виде и с приложением новых стихотворений. Письмо его по этому поводу чрезвычайно оригинально и, как видно из приписки, составлено тотчас после веселой и обильной трапезы, что не мешает ему отличаться остроумием, живостию и здравомыслием: «Брат Лев, брат Пл<етне>в, третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю все мои новые и старые стихи. Я выстирал черное белье наскоро, а новое сшил на живую нитку. Но с вашей помощью, надеюсь, барыня-публика не прибьет меня…, как прачку. Ошибки правописания, знаки препинания, описки, бессмыслицы прошу самим исправить. У меня на то глаз не достанет. В порядке пиес держитесь также вашего благоусмотрения, только не подражайте изданию Батюшкова. Исключайте, марайте сплеча. Позволяю, прошу даже, но для сего труда возьмите себе в помощники Жуковского, не во гнев Бул<гари>ну, и Гнедича, не во гнев Гри<боедо>ву. Эпиграфа или не надо или из А. Шенье. Виньетку не худо, даже можно, даже должно, даже, ради неба, сделайте; именно: Психея, которая задумалась над цветком (кстати: что прелестнее строфы Жук<овского>: Он мнил, что вы с ним однородные…» и следующей; конца не люблю.[172]. Что, если б волшебная кисть Ф. Толстого?

К тому же, кроме Уткина, ничей резец не достоин его карандаша. Впрочем, это все наружность. Иною прелестью пленяется…

Что сказать вам об издании? Печатайте каждую пиесу на особенном листочке, исправно, чисто, как последнее издание Жук<овского> и пожалуйста без – и без – и без[173]. Вся эта пестрота безобразна и напоминает Азию. Заглавия крупными буквами и à la ligne[174], но каждую штуку особенно, хоть бы из четырех стихов состоящую (разве из двух, так можно à la ligne и другую). 60 пиес? Довольно ли будет для 1-го тома?..»{321}

Книжка стихотворений вышла в 1826 <г.> действительно без типографской пестроты и без сбивки многих пьес на одном листе, но эпиграф к ней взят из Проперция, а желаемой виньетки совсем не было приложено. Таким образом, наконец разрешилось дело, продолжавшееся не менее шести лет и которое замечательно тем, что показывает в Пушкине соединение необычайной заботливости к своим выгодам с такой же точно непредусмотрительностию и растратой своего добра. В этом заключается и весь характер его.

В дополнение к этой истории одного издания, открывающей любопытные черты из самой жизни поэта, приводим еще одно письмо, которое заканчивает ее весьма живым и оригинальным образом. Мы уже видели, что собрание стихотворений 1826 года снабжено было предисловием от издателей, где об авторе говорится как о третьем, постороннем лице, но это предисловие составлено по указаниям самого Пушкина и вдобавок еще им же и исправлено. Вот что писал он брату из Михайловского в том же 1825 г.: «Получил ли ты мои стихотворения? Вот в чем должно состоять предисловие: «Многие из сих стихотворений дрянь и недостойны внимания российской публики, но как они часто бывали печатаны бог весть кем, бог знает под какими заглавиями:, с поправками наборщика и с ошибками издателя, так вот они, извольте кушать-с, хоть это-с дрянь» (сказать это помягче). 2) «Мы (сиречь издатели) должны были из полного собрания выбросить многие штуки, которые могли бы показаться темными, будучи написаны в обстоятельствах неизвестных или малозанимательных для почтеннейшей публики (российской) или могущие быть занимательными единственно некоторым частным лицам, или слишком незрелые, ибо г. Пушкин изволил печатать свои стихи в 1814 г. (т. е. 14 лет). 3) Пожалуйста, без малейшей похвалы мне. Это непристойность, и в «Бахчисарайском фонтане» я забыл заметить это Вяземскому. 4) Все это должно быть выражено романтически, без буффонства – напротив. Во всем этом по+лагаюсь на Пл<етне>ва. Если я скажу, что проза его лучше моей, ведь он не поверит. Ну, по крайней мере, столь же хороша: доволен ли он? Да перешли на всякий случай это предисловие ко мне, а я пришлю вам замечания свои…»{322} Предисловие действительно написано было в том смысле, как указал поэт наш, и первое издание его стихотворений наконец принадлежало ему одному безраздельно. К сожалению, мы имеем весьма мало сведений для истории других его изданий, а она могла бы представить много любопытного и важного в биографическом отношении.

Торговая сторона деятельности Пушкина и история происхождения некоторых лирических его произведений. – Пушкин как прозаик: Пушкин развил нашу книжную торговлю. – Продажа стихов Пушкина в книжной торговле. – Отвращение являться в обществе в звании поэта. – Стихи «На это скажут мне с улыбкою неверной…». – Письменные выговоры Пушкина в 1824 г. друзьям за преждевременное распространение его стихотворений и нарушение тем его денежных выгод. – Письмо к Дельвигу 1827 г. с присылкой стихотворения «Под небом голубым…» и других. – Значение стихотворений «Под небом голубым…», «Для берегов отчизны дальней…», «Заклинание» в жизни поэта. – Стихотворение Туманского «На кончину Ризнич». – Пушкин зачеркивает или действительно слабые теста произведений, или такие, которые содержанием своим слишком резко выражали задушевную его мысль. – История создания пьесы «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…») как образец того, что Пушкин соединял осторожность с искренностию в своих произведениях. – Неизданное окончание стихотворения «Я вижу в праздности, в неистовых парах…». – Пушкин-прозаик. – «Мысли и замечания» его, помещенные в «Северных цветах» <на> 1828 г. – «Арап Петра Великого», задуманный в 1826, пишется в 1827 <г.> – Пушкин издает свои сочинения непоследовательно, с перескоками, затруднявшими правильную их оценку. – Появление «Полтавы», «Годунова», «Повестей Белкина», «Арапа Петра Великого». – Пушкин еще в Михайловском склоняется к роману из старых русских преданий. – С первой попытки в «Арапе» находит свой оригинальный стиль, который отражается и в «Капитанской дочке» 9 лет спустя.

Пушкин сам гордился тем, что один из первых развил у нас книжную торговлю, что было совершенно справедливо. Еще в 1825 году писали ему из Москвы в Михайловское, что за право вторичного издания трех тогда уже вышедших поэм его г. Селивановский предлагает 12 тысяч руб. ассигнациями{323}. Сделка, кажется, не состоялась, и право издания перешло к г. Смирдину, который перекупил издание «Бахчисарайского фонтана» за 3 тысячи ассиг. и заплатил 7 тысяч за право перепечатания двух других поэм. Мы не знаем, сколько автору принесли остальные его произведения, но первое полное издание «Евгения Онегина»{324} куплено у него было за 12 тысяч руб. ассиг., и, вероятно, вдвое, если не более, доставила ему отдельная продажа глав. В 1828 году уже сам Пушкин писал из Петербурга: «Здесь мне дают (à la lettre)[175] по 10 руб. за стих»{325}. Вообще торговая сторона нашей литературы, еще весьма мало известная, могла бы сообщить цифры весьма любопытные и привести к немаловажным заключениям. Статистические данные книжной торговли, изложенные с некоторым знанием дела, объяснили бы историю нашей письменности в таких наклонностях, которые или мало, или совсем не замечены журнальной оценкой. Книжная торговля была важным делом для Пушкина: он никогда не упускал ее из вида и с нее начинал даже многие литературные свои предприятия. Кто несколько ближе мог вникнуть в характер Пушкина, того не удивит мнение, которое с особенною настойчивостью долго старался он укоренить в друзьях и знакомых, что он пишет и печатает единственно для денег. Это уверение, расточаемое упорно и с какой-то претензией, уже показывало тем самым нетвердость своего основания. Дело в том, что оно поясняется, с одной стороны, теорией творчества про самого себя, о которой недавно говорили, а с другой – жизненным противоречием, в котором долго находился наш поэт. Известно, что он всего более опасался, в виду света, своего настоящего призвания и титла поэта. Обязанный лучшими минутами жизни уединенному кабинетному труду, он искал успехов и торжеств на другом поприще и считал помехой все, что к нему собственно не относилось. Уверением, что он пишет из расчета, как другой заводит фабрику или занимается агрономией, старался он перед светом закрыть свое достоинство писателя, в котором никак не хотел явиться перед ними, хотя доброй частью своих успехов обязан был именно блеску, сопровождающему необыкновенный талант. Только в последних годах своей жизни теряет он ложный стыд этот и является в свете уже как писатель. Важные труды, принятые им на себя, и знаменитость самого имени освобождают его от предубеждения, отличавшего его молодые года. В эпоху, которой занимаемся, всякое смешение светского человека с писателем наносило ему глубокое оскорбление. С одушевлением читал он свои произведения людям, занимающимся литературой, но когда в одном и весьма любимом им доме высшего круга просили его прочесть что-нибудь, он с жаром и негодованием прочел только что написанное стихотворение «Чернь», и говорил потом: «В другой раз не будут просить у меня стишков»{326}. Это двойственное положение в обществе превосходно выражено им самим в том отрывке, который, со многими другими, предшествовал созданию «Египетских ночей». Художественно передана там в лице Чарского борьба различных направлений в одном человеке, и образ Чарского как произведение искусства гораздо лучше объяснит читателю лицо поэта, чем все наши разборы и описания. Такое значение имеют постоянные уверения Пушкина, что он пишет для себя, печатает для денег и не думает о славе или известности. У нас есть продолжение неизданного и утерянного стихотворения поэта, написанное им на одной стороне печатного объявления, оторванного, вероятно, от какого-нибудь французского романа.