— Я рисовал ее. Те акварели у меня и купили.

— А может, ты ее просто придумал? — все еще не верил Гэс. — Ваш брат ведь часто рисует просто из головы.

— Клянусь тебе, я ничего не придумывал. Я разговаривал с ней точно так же, как сейчас с тобой…

Мы стояли возле машины Гэса, как всегда поджидавшего пассажиров на углу неподалеку от моей «студии». Утро было сырое и пасмурное, чувствовалось, что вот-вот пойдет снег, ветер словно бы доносил его запах. Я зябко поеживался в своей куртке, но Гэс в своих двух уже порядком обтрепанных свитерах, надетых один на другой, казалось, и не замечал холода. Чем-то этот таксист напоминал мне старых рыбаков из Труро, с их жесткими, огрубевшими руками и потемневшими лицами, на которых отпечатались все ветра и штормы их жизни. Только вот глаза у Гэса были сугубо городские — быстрые, цепкие, хитроватые — глаза человека, чьей стихией были приливы и отливы улиц, их стремительные течения и мели транспортных пробок. Не жила в этих глазах медлительная раздумчивость океана, не светилось в них долготерпение рыбацких дум…

— Ладно, попробую что-нибудь разузнать, — пообещал Гэс. — Поспрашиваю знакомых таксистов. Есть тут пара стариканов, может, что помнят. Только смотри, Мак… — Он помолчал и вполголоса высказал свои опасения: — Смотри, как бы полиция чего не заподозрила. Сам понимаешь, девчонка такая маленькая… Да и мне неприятности ни к чему.

— Единственное, что я хочу, — писать ее портрет, — заверил я. — Только это и ничего больше. Готов поклясться.

Вернувшись домой, я попытался работать. У меня было начато большое полотно «Каток в парке», я писал его по памяти и нескольким эскизам, которые успел тогда сделать. Но сегодня работа не клеилась. Я никак не мог сосредоточиться, мысли разбегались в разные стороны. То я размышлял о натюрморте с цветами для мисс Спинни, за который пока еще не брался. То начинал думать о стенной росписи в «Альгамбре», где работа моя неплохо подвигалась, но многое еще предстояло сделать. Однако неотвязней всего были мысли о Дженни: удастся ли Гэсу хоть что-то узнать… Словом, в голове у меня был кавардак, кисть — вялой и неуверенной, да и день за окном — на редкость тусклым. И я обрадовался, когда наконец пробил час ланча. Вымыл руки, оделся и вышел из дому.

Когда я вошел в «Альгамбру», Гэса там еще не было. Официант принес мне мой бесплатный ланч, и, управившись с ним, я взял кисть и краски, взобрался на шаткую стремянку и занялся росписью. Гэс появился только через час. Сел за столик и молча наблюдал за моей работой.

— Что же ты молчишь? — не выдержал наконец я.

— К сожалению. Мак, ничего хорошего.

— Но хоть что-то прояснилось?

— Да, действительно, как я и припоминал, были такие канатоходцы супруги Эплтон. С 1914 года они выступали у Хаммерстайна. А в 22-м оба разбились, вроде бы лопнул канат… Так что, старина, никакой девчонки быть не может. Она сейчас была бы уже взрослой тетей.

Несколько секунд мы молча глядели друг на друга — я сверху, Гэс снизу, — но тут к нему подошел официант с подносом, и я вернулся к своей росписи. Минут через десять я снова услышал его голос:

— А что, красиво получается.

Я обернулся. Гэс сидел, отодвинув пустую тарелку, и, потягивая пиво из кружки, разглядывал расписанную мною стену. И я решил сделать перерыв. Слез со стремянки и уселся рядом с ним. Это было для меня важно — услышать отзыв одного из завсегдатаев ресторанчика, как бы увидеть сделанное его глазами.

Юные красавицы, которых я изобразил, расположились на травке под деревьями, на берегу озера, о чем-то непринужденно болтая. Можно было предположить, что они собираются купаться, но, Боже упаси, ни одна с себя пока что ничего не сняла. Словом, выглядели они вполне пристойно, хотя в то же время и достаточно соблазнительно — это была та золотая середина, которая должна была прийтись по вкусу хозяину ресторана, да и Гэсу тоже. Последний уже успел поделиться со мной своими требованиями к живописи.

— Пусть художник рисует все, как в жизни, но только повкусней и поприманчивей, — говорил он. — Чтоб, понимаешь ли, раздразнить аппетит. Чтоб я почувствовал, что чего-то не добрал и толком не распробовал, — и поспешил добрать, пока не поздно.

Неожиданно Гэс приподнялся со стула и указал пальцем на одну из женских фигур:

— А с этой что стряслось?

— Что ты там увидел? — не понял я.

— Да она ж у тебя как утопленница.

— С чего ты взял… — запротестовал я, но, вглядевшись, тут же осекся: он действительно углядел мою промашку.

Эта девушка, возлежавшая на боку у самой воды, оказалась в тени дерева, и оттого лицо ее приобрело словно бы зеленоватый оттенок, а темные волосы казались влажными — будто ее и впрямь только что извлекли из озера… Я схватил краски и поспешил к стремянке. Но и после того, как лицо и волосы юной особы были приведены в порядок, я, увы, не ощутил удовлетворения, хотя никому бы на свете в этом не признался. То была моя маленькая тайна: я попытался придать девушке черты Дженни — завтрашней Дженни, какой она стала бы повзрослев. Попытался, но теперь уже ясно видел, что из этого ничего не вышло.

Однако хозяин «Альгамбры» был вполне удовлетворен моей работой, пусть пока еще и не завершенной. Вот и сейчас, появившись в зале, он приветливо мне улыбнулся.

— Да, это именно то, что мне хотелось, — покивал он, рассматривая роспись над баром. — То, что и требовалось: и глазу приятно, и никто не оскорбится. Пожалуй, неплохо бы потом что-нибудь изобразить и вот здесь, над дверью.

— Ты что, решил превратить свое заведение в картинную галерею? — подал голос Гэс.

— Я хочу, чтобы людям хотелось здесь посидеть, а не просто проглотить еду и убежать, — с достоинством ответил Мур.

— Ну, тогда попроси нашего живописца нарисовать вон на той стенке меня с моим таксо. Уж тогда-то я вообще отсюда не уйду, пока не выложу все свои доллары. — Гэс повернулся ко мне: — Только ты уж, Мак, постарайся. Чтоб меня не приняли за утопленника, ладно?..

Улица встретила меня первым снегом. Белые хлопья невесомо сыпались с низкого серого неба, казалось, придавившего весь город. Дул северо-восточный ветер, пока еще несильный и как бы нерешительный, но я знал, что он будет час от часу крепчать. Мне отчетливо представилось, как там, на Кейп-Коде уже бушует шторм, завывая в дюнах, засыпая мокрым снегом сбившиеся в лощинах рыбацкие домишки, как пенные валы обрушиваются на утесы Хайленда и грохот их накатывается на прибрежные долины, заглушая шум устало ползущих за холмами поездов. Неостановимое нашествие шторма и снега, исторгаемое почерневшим от угрюмой зимней злобы океаном, непроглядной ледяной тьмой Гренландии и Лабрадора…

Господи, как мы, в сущности, малы и безоружны перед неистовством стихий, как тонки перегородки, отделяющие нас от снежного мрака, от смерти, от запредельности вселенской Тайны, — сотрясаемые ветрами стены из дерева или камня, огонек в камине, хрупкий кокон житейской суеты… И еще надежда, что завтра взойдет солнце и согреет нас, и разгонит тучи. А если Завтра не настанет, если оно исчезнет неведомо куда? Если время остановится? И Вчера — то самое Вчера, где многие из нас сбились с пути, — вдруг окажется впереди, там, где мы ожидали увидеть завтрашний восход?

Отряхнув с себя перед порогом снег, я открыл дверь и вошел в прихожую, холодную и сумрачную, как мои думы. И тотчас миссис Джекис выплыла из своей гостиной и устремила на меня взгляд, каким никогда еще до сих пор не встречала. В нем слились воедино и подозрительность, и праведное негодование, и острое любопытство. Было ясно: она ждала меня.

— Ну вот и вы, наконец. Хм… — Вымолвив это, миссис Джекис знакомым мне жестом твердокаменной добродетели скрестила руки на груди, не спуская с меня глаз.

Я молча глядел на нее, соображая, что бы это могло значить. За квартиру у меня было уплачено, и раздражаться ей, казалось бы, нет никаких причин. Быть может, ей не терпится сообщить мне какие-нибудь скверные новости? Я стоял, ожидая Бог знает чего, но услышал то, что не могло мне и присниться.