Восхищало его в этом городе только одно: сам город. Наверно, он чувствовал что-то родственное в той ни-на-что-непохожести, том вызове, который бросал Нью-Йорк привычным архитектурным формам и представлениям. И шагая рядом с Арне по улицам, слушая его сбивчивую речь, я словно бы заново, свежим взглядом впитывал то, что, казалось, уже примелькалось, — дерзостный порыв устремленных ввысь громад, их чеканные профили, взрезающие небо, неумолчный людской прибой у их подножий. Да, все это было чем-то созвучно Арне — его росту, его шажищам, его напору, его громыхающему басу.

Надо ли говорить, что миссис Джекис сразу же невзлюбила моего гостя. В первый же вечер она, бледная и решительная, возникла на пороге комнаты и, скрестив руки на груди, потребовала, чтобы мы прекратили шуметь.

— Если вы думаете, что в этом доме все позволено, — вы ошибаетесь, — было заявлено нам ледяным тоном. — Между прочим, здесь есть люди, которые хотят спать, даже если у вас отсутствует такое желание. Надеюсь, вы не хотите, чтобы я вызвала полицию?

В общем-то, миссис Джекис можно было понять: мы были молоды, радостно возбуждены и, наверное, действительно слишком громко болтали. Я и не подумал возражать или оправдываться. Но Арне смерил хозяйку таким взглядом, что, зная его характер, я испугался, как бы он не швырнул в нее чем-нибудь тяжелым. Однако он лишь пробормотал: «Да, мэм», — и отступил в угол от греха подальше. И даже когда миссис Джекис наконец удалилась чугунной поступью командора, Арне продолжал мрачно подпирать стену. Я засмеялся, уверяя его, что опасность уже позади, но он не поддержал мою шутку.

— Нет, Эд, тут не до смеха, — сказал он. — Это страшная женщина. Она вплыла сюда, как черный айсберг, я сразу почувствовал, как от ее взгляда леденеют мои картины. Нет-нет, теперь я буду говорить только шепотом… Это настоящая фурия!

Тогда я лишь усмехнулся, не принимая все это всерьез, но потом мне не раз вспоминались его слова.

Бродя по залитому негреющим зимним солнцем городу, мы, конечно, заглянули и в «Альграмбру», где, как и следовало ожидать, Арне в пух и прах раскритиковал мою стенную роспись. Он обрушился на нее с той же страстью, с какой наш парижский мэтр Дюфуа доказывал нам беспомощность наших ученических работ. Однако несколько смягчившись после сытного ланча, он сказал подошедшему к нам хозяину, что, пожалуй, мог бы и сам расписать какую-нибудь из стен при условии, что его будут здесь кормить. Вежливый Мур ответил, что подумает, но когда Арне показал ему в качестве образца один из своих рисунков, отрицательно помотал головой.

— Я охотно верю, что вы, мистер Кунстлер, прекрасный художник, — сказал он. — Но мне приходится думать о моих посетителях, а у них весьма традиционные вкусы. Спасибо за предложение, но я боюсь, что не все это поймут.

— Ладно, оставим это, — проговорил Арне.

Однако я видел, что он порядком уязвлен. Видимо, это не укрылось и от подошедшего к нам Гэса.

— Не стоит огорчаться, — поспешил он успокоить моего гостя. — Что поделаешь, многих здесь не интересует ничего, кроме жратвы. Вот я, скажем, когда ем и не слишком тороплюсь, не прочь поглядеть на что-нибудь приманчивое. А другие и глаз от тарелки не поднимут, хоть что тут им рисуй.

Доводы таксиста не слишком совпадали с аргументами Мура, но, кажется, Арне не обратил на это внимания.

— Забудем, — с пренебрежительным достоинством махнул он рукой. — Художник не должен размениваться на мелочи. И уж тем более на чечевичную похлебку… Давай-ка, Эд, закажи еще по кружечке, потом я расплачусь с тобой за все сразу.

— Во, это по-мужски! — одобрил Гэс.

Нам принесли пива, и, торжественно подняв кружку, Арне провозгласил:

— За искусство!

— И за друзей! — добавил я.

— Друг Мака — и мне друг! — внес свой вклад Гэс.

И губы наши погрузились в пенистый напиток.

— В общем, так я тебе скажу, — подытожил Арне, когда мы вышли на улицу. — Искусство может что-то значить только для художника, который его творит.

Арне пробыл у меня неделю. Перед отъездом он — то ли в подарок, то ли в качестве платы за гостеприимство — преподнес мне картину, на которой, по его словам, был изображен закат. Если б он мне этого не сказал, я ни за что бы не догадался, ибо таких закатов на нашей планете никогда не бывало и быть не могло — разве что во времена динозавров. Созерцать это творение было невмоготу, и, едва за Арне закрылась дверь, я, не теряя времени, сунул картину под кровать.

Последующие две недели я не разгибаясь трудился — и дома, и в «Альгамбре». Закончив наконец нелегко давшийся мне натюрморт с цветами, я отправился с ним в галерею.

Как я и опасался, реакция мистера Мэтьюса была весьма бурной.

— Цветы… да еще и гладиолусы! — прямо-таки вознегодовал он. — Что это вам взбрело, молодой человек? И что же вы прикажете с ними делать?!

Я объяснил, что цветы — заказ мисс Спинни, а ничего, кроме гладиолусов, в магазине не оказалось.

— Спинни, — едва ли не простонал Мэтьюс, — вы что, хотите моей смерти?

— Успокойтесь, Генри, — выйдя из кабинета, проговорила мисс Спинни. И, внимательно рассмотрев мой натюрморт, вынесла решение: — Мне это нравится. Пожалуйста. Генри, дайте Адамсу тридцать долларов, и можете мне поверить, — я продам эту картину еще до конца недели.

Но Мэтьюс на сей раз решил проявить характер.

— Двадцать пять, — заявил он, всем своим видом давая понять, что не отступит ни при каких обстоятельствах. — Двадцать пять и ни цента больше.

— Ладно, — согласилась мисс Спинни. Хорошо изучившая своего патрона, она, как видно, безошибочно знала, когда есть смысл настаивать, а когда благоразумнее уступить. — Пусть будет двадцать пять. Вам этого достаточно, Адамс?

Если уж честно, я был не слишком высокого мнения о своем натюрморте и отдал бы его за куда меньшую сумму, а то и вообще даром. Но не признаваться же было в этом.

— Ну, не совсем достаточно, — сказал я. — Но уж ладно.

— Вы прямо кремень. — Мисс Спинни улыбнулась мне своей холодноватой улыбкой. — Как, впрочем, и я. Потому, наверно, вы мне и нравитесь. Но учтите, — довольно жестко добавила она, — мы потеряли деньги на ваших акварелях. Так что особенно не зазнавайтесь.

Однако тут врожденное чувство справедливости не позволило Мэтьюсу промолчать.

— Ну, это не совсем так, мистер Адамс, — счел нужным уточнить он. — Один из ваших рисунков мы продали. Правда, на остальные покупателей пока не нашлось.

— Вот именно, — кивнула мисс Спинни. — Надеюсь, вы меня правильно поняли, Адамс.

Получив двадцать пять долларов, я распрощался с обоими и, признаться, меньше всего ожидал, что мисс Спинни догонит меня в дверях.

— Если я говорю тридцать, это значит, тридцать. — С этими словами она вложила мне в руку пятидолларовую бумажку.

Я пробовал отказываться, но мисс Спинни была непреклонна.

— Никаких разговоров, Адамс. — Она подтолкнула меня к выходу. — Не раздражайте меня.

Дома я занялся подготовкой холста. Я натянул его на подрамник, смочил водой и нанес мастихином тонкий слой свинцовых белил. Затем я поставил холст сушиться.

После этого оставалось только ждать.

Дженни явилась через два дня. Я услышал на лестнице ее легкие шаги и бросился открывать дверь. И, увидев ее, сразу понял: что-то случилось. Она остановилась на пороге, бледная, подавленная, и несколько секунд молча смотрела на меня, будто не узнавая.

— У нас беда, — произнесла она наконец. — Мама и папа… — И заморгала, пытаясь сдержать слезы. — Их больше нет…

— Знаю, — сочувственно кивнул я и тут же прикусил язык. Я взял ее за руку и ввел в комнату. И стоял, не зная, что сказать. Вдруг подумалось, что надо объяснить ей, откуда я знаю. — Читал об этом, — проговорил я. — В газете.

— Да… — рассеянно отозвалась она. Но я видел: она вряд ли улавливает смысл моих слов.

Я усадил ее в кресло, помог снять пальто и шляпку и уложил их на кровать.