Наша взаимная любовь казалась настолько сильной, что я решил полностью довериться своей невесте и рассказать ей о своих злоключениях. Я так и сделал. Она ничего не сказала. Мы посидели еще немного и разошлись. А утром чуть свет явились пьяный бригадир и пьяный же начальник. Они избили меня.

Сунули в подпол, где хранилась зимой картошка. Начальник сообщил обо мне на ближайшую станцию. Там обещали прислать человека за мной. Но мне повезло: жена начальника выпустила меня, сунула краюху хлеба, сказала: «Беги!» Я вскочил на товарный поезд, замедливший ход, и покинул свою первую любовь, так и не коснувшись ее рукою. Где она теперь? Что с ней стало?

Во время своих скитаний я встречал десятки людей, вступавших в конфликт с обществом и законом. Они ухитрялись годами жить припеваючи. Но во мне было что-то такое, что сразу настораживало окружающих, – во мне сразу замечали чужого. Однажды я устроился работать в артель, которая была прикрытием для шайки жуликов и бандитов. Работал я вполне добросовестно. Через неделю меня позвал глава банды (заведующий артелью), дал немного денег и велел убираться подальше. «Тебя все равно найдут, – сказал он, – а заодно и нам пришьют политику». А ведь я ни словом не обмолвился о «политике».

Отчаявшись уйти от преследования, я вернулся домой – туда, где жил и учился ранее и где был «прописан». Это был инстинктивно правильный шаг: именно там меня не искали. Вскоре я ушел добровольцем в армию. Ушел не от преследования – я решил больше не скрываться, – а от голода и грязи. И от одиночества.

Мне и на сей раз повезло. Сразу же после подписания договора о ненападении с Германией страна стала готовиться к войне с Германией. В армию призвали выпускников средних школ и техникумов, студентов первых курсов институтов, выпускников институтов, не служивших ранее в армии, уголовников, осужденных на малые сроки или находившихся под судом. В военкомате, куда я обратился с просьбой взять в армию, все документы заполнили с моих слов, а паспорт сочли потерянным.

В воинские части нас везли в товарных вагонах. Спали мы на голых досках. Кормились непропеченным хлебом и кашей. И это длилось чуть ли не целый месяц. На какой-то станции на Урале уголовники нашего вагона обчистили винно-водочный магазин и устроили попойку, в которую «по доброте душевной» (то есть за хлеб и кашу) вовлекли всех остальных. Мы упились, конечно, и потеряли контроль над собой. После похабных разговоров перешли на «политику». Один парень, обливаясь горючими слезами, признался, что он был стукачом в техникуме и что дал согласие быть стукачом здесь, в эшелоне. Он просил побить его и выбросить из вагона. Наступило гнетущее молчание. При дележе каши и хлеба (этим занимались, конечно, уголовники) признавшийся стукач получил удвоенную порцию. В конце пути стукач под большим секретом признался кому-то, что он наврал насчет своего стукачества, так как очень страдал от голода. Уголовники, узнав об этом, избили его до полусмерти и ночью выбросили из вагона на полном ходу. Начальству доложили, что он дезертировал. Мы помалкивали. Впереди была полная беспросветность.

Однажды Он не пришел на условленную встречу. После этого я Его уже никогда не встречал. Наступило одиночество. Я метался по городу в поисках людей. Но они все куда-то исчезли. Им было не до меня, у них были свои заботы. «Вернись, – взывал я к прошлому, – я пойду на любые муки, приму любую несправедливость, только вернись! Люди! Остановитесь! Опомнитесь! Неужели вы не видите, что вы теряете, от чего отрекаетесь и что получаете взамен?! Неужели вы сменяете всеразрушающий и всесозидающий ураган истории на унылую трясину благополучия и безопасности?!» Но никто не слушал меня. Все спешили бежать назад. Им казалось, что они смело рвутся вперед, в атаку. А они в панике бежали назад. Если бы я мог грудью броситься на сеющий панику и смерть пулемет времени, дать опомниться бегущим, заставить их остановиться и снова ринуться вперед!..

Чтобы как-то одолеть одиночество, я решил описать мою ничтожную и великую, безобразную и прекрасную эпоху. И обнаружил, что сделать это невозможно. Вспоминались только отдельные детали и эпизоды, а целое расплывалось в неопределенные эмоции. Ладно, решил я, начну с отдельных эпизодов и постепенно опишу целое. Другого же пути все равно нет?! Так я написал повесть об одном эпизоде из своей жизни – повесть о предательстве. Но она меня почему-то не удовлетворила, и я ее уничтожил. Теперь, много лет спустя, я вижу, что правильно сделал. Целое никогда не складывается из отдельных эпизодов. Оно лишь распадается на эпизоды, оставаясь при этом единым и неповторимым. Оно исчезает, оставив после себя, как развалины, отдельные эпизоды. И если хочешь его описать, бери его сразу и целиком, а не постепенно и по кусочкам. А как это сделать? Очень просто. Мне показалось, что это сказал Он. Я, обрадованный, оглянулся. Никого. Конечно, просто, согласился я. Забыть!

Но попробуй забудь хотя бы этот день! Мороз под тридцать. На нас ботинки с обмотками, бывшие в употреблении, вытертые шинельки. Шапки. Но уши опускать нам запретили: надо закаляться. Мы учимся преодолевать штурмовую полосу. Это цепь препятствий, которые вроде бы должны быть на пути нашей наступающей армии в будущей войне, – проволочные заграждения, ров, забор, бревно… Мы должны научиться преодолевать эту полосу за несколько минут. Сейчас мы тратим времени раз в пять больше. Нас гоняют снова и снова. Мы выбиваемся из сил. И преодолеваем полосу еще медленнее. Сержанты и старшина сердятся. Грозятся гонять нас целые сутки без перерыва, пока…

– Пока мы не протянем ноги, – говорю я своему соседу по нарам, с которым мы сдружились еще в эшелоне. – Бессмысленное выматывание сил. Какой идиот это все выдумал?!

– Потише, – говорит мой друг, – а то услышит кто-нибудь, беды не оберешься. Знаешь новый лозунг: тяжело в ученье – легко в бою? Бот они и стараются. Как говорится, заставь дурака Богу молиться, он рад лоб расшибить.

– Надо технику изучать, – шепчу я, – новые виды оружия. Новая война будет войной самолетов, танков, пушек, автоматов, а не штыков и шашек.

– Тише, – шепчет Друг. – Видишь, тот тип к нам приглядывается и прислушивается? Будь поосторожнее с ним. Не нравится он мне. Похоже, стукач.

– Плевать на стукачей, – шепчу я. – Сколько можно терпеть?! Мы же не враги. Мы же хотим как лучше! Мы же тоже о будущем завоеваний революции заботимся!

– Не наше дело знать, что лучше и что хуже, – шепчет он. – Замри! Видишь, к нам начальство направляется? Вон тот маленький с красной толстой мордой – особняк. Не советую попадаться ему на пути. Тут все перед ним трясутся, включая самого командира полка.

Раздается команда сержанта. Мы снова один за другим бросаемся преодолевать штурмовую полосу. Теперь мы стараемся: на нас смотрит высокое начальство. И мы преодолеваем ее за время, только вдвое больше положенного. Потом нас построили. Командир роты сказал, что мы – молодцы и что он благодарит нас за службу. «Служим Советскому Союзу!» – рявкнули мы не очень громко и стройно.

Командиры ушли. «Ничего, постепенно втянутся, – донеслись до нас обрывки разговора. – Через полгода настоящими бойцами будут». А после отбоя меня поднял дневальный. «Живо в штаб! – шепнул он испуганно. – В Особый отдел!»