– Видишь, сколько волошек и куколю в жите? – сказал сечевик.
И несказанно мягко было выражение его закаленного и непогодами и суровою жизнью лица, когда он приостановился и показывал уютившейся на его сильных руках девочке бархатистые чашечки синих васильков и малинового куколю, мелькающие между сплошными, прохваченными солнцем, бледно-зелеными колосьями ржи.
– Знаешь что, Маруся? Здесь стоит присесть да венок сплести! – продолжал он. – Славный венок будет! Такой славный, что и не сказать!
Говоря это, он бережно спустил девочку на землю, тихонько посадил ее на темную мураву межи и, протянув свою длинную, могучую руку в жито, начал рвать васильки и куколь, оглянувшись на нее с улыбкой и промолвив:
– Ты сиди смирно, Маруся!
Маруся сидела смирно и следила за каждым его движеньем, а он, время от времени, оборачивался к ней и, показывая цветок, вырванный с корнем непривычною к такому деликатному занятию рукой, смеялся и весело критиковал свое неуклюжество.
– Вот оно! – говорил он, – заставь дурня Богу молиться, так он и лоб расшибет! Ловкий я молодец! Другого такого ловкача и не найти! Пошли медведя гоняться за перепелками, так и медведю, пожалуй, до моей легкости и до моего проворства далеко…
– Довольно, довольно, – сказала Маруся, сбирая обсыпавшие ее со всех сторон цветы.
– А может, еще? – возразил сечевик. – Вот славный цветочек – пышный такой, что диво!
Он протянул ей василек, в самом деле отличающийся особою величиною и свежестью, а затем сел с нею рядом и с большим вниманием и интересом начал следить то за работой загорелых ручек, быстро и искусно сплетающих цветы в венок, то за изменениями личика, наклоненного над этою работой.
– О чем задумалась, Маруся? – спросил он. – Что вспомнила?
Или он был очень хороший чтец физиономий, или хорошо изучил эту физиономию, только он не ошибся.
– Я вспомнила, как мы плели венки дома, – ответила Маруся.
– Тоскуешь по своим?
– Нет, ничего…
Но плетенье венка внезапно приостановилось, потому что большие темные глаза застлались слезами.
– Очень тоскуешь, мое сердце?
Слезы крупные, обильные быстро покатились по щекам, ручки выпустили цветы и быстро закрыли личико, из груди вырвалось тихое рыданье.
Однако она скоро победила это, застигнувшее ее врасплох, волнение и, отирая рукавами слезы, обратила влажные глаза на спутника и повторила еще дрожащим голосом, но уже с улыбкой:
– Нет, ничего…
Чувствуя, однако, что слезы опять набегают, она, все-таки, улыбаясь, прибавила:
– А очень горяча сковорода, которую дают лизать на том свете?
Не получая ответа и видя, что лицо его омрачилось, она тихонько дотронулась до его плеча. Он сказал тогда:
– Тяжко тебе, Маруся?
– Ведь и тебе тяжко, – ответила она, – и всем?
– Да, всем.
– Пойдем.
– Пойдем.
Они взялись за руку и пошли дальше.
Скоро в стороне показалось селение, к которому вела узкая езженная дорога, пересекавшая межу, по которой шли наши путники.
– Видишь, Маруся, село?
– Вижу, – ответила Маруся.
– Большое село?
– Большое.
– Ну, чем больше село, тем больше в нем жен, матерей, сестер и невест, которые плачут, потому что по этой дороге много ушло мужьев, братьев, женихов и отцов на битву, и никто не знает, сколько из них воротится. Времена тяжкие, Маруся, понимаешь?
– Понимаю, – ответила Маруся. Несколько времени они шли молча.
Синевший лес, на который указал сечевик, как на место отдыха, по мере приближенья к нему переходил в зеленый цвет, затем обозначились темные листья дубов и кудрявая зелень берез на опушке.
– Вот мы и пришли, – сказал сечевик, разводя ветки и проникая в чащу.
– Какая тут прохлада! – продолжал он. – Сейчас отыщем уютное местечко и отдохнем.
Пришлось, однако, отыскивать такое местечко дольше, чем думалось; гущина была такая, что нельзя было ступить шагу свободно; кроме древесных ветвей, которые хлестали в лицо, кроме шиповников, которые вцепливались в волосы и в платье и царапали острыми шипами, кроме повалившихся деревьев, которые преграждали путь, перед ними еще расстилались повилики снизу и сети хмелю сверху.
Но сечевик, вероятно, знал, куда идет, потому что не раз приостанавливался, смотрел по сторонам, соображал и снова принимался раздвигать ветви и рвать плетеницы вьющейся зелени.
Наконец, они выбрались на такое место, где можно было свободно стать и сесть.
– Отдохни, Маруся, – сказал сечевик, – таких оксамитов и у самого вельможного пана гетмана не имеется, какие вырастают под этим дубом! Вот иди-ка сюда… И сам дуб ничего себе деревцо.
«Ничего себе деревцо» далеко раскидывало величественные ветки и образовало что-то вроде зеленого храма, где было тихо, темно и прохладно. Лучи солнца сюда не проникали, и только видно было, как они пронизывали листву окружающих деревьев или падали светлыми пятнами и полосами на их корни и стволы.
Неподалеку от дуба стоял высокий старый пень, совершенно потемневший, не являвший никаких признаков жизни, а между тем, на одном сгнившем его боку зеленело что-то.
Марусины глаза очень скоро усмотрели необычайное явление, но Маруся, по-видимому, сделала замечательные успехи в сдержанности после того, как вы видели ее в погорелой деревне, у колодца, где ее поразил вид свежей зелени, плавающей в засоренной кринице, потому что теперь она не только не вскрикнула, но даже слова не промолвила, даже недолго глядела на обративший ее внимание предмет.
Все это не укрылось от зоркого сечевика.
Взяв с верхушки сухого пня еще не завядшую ветку калины, он бросил ее Марусе на колени и сказал с улыбкой:
– С тобою, Маруся милая, можно дела вести. Э! кабы все-то такие дельцы были, как ты!
В эту самую минуту откуда-то из глубины леса донеслось что-то, похожее на крик пугача [18].
– Рано пугач закричал, так и голоса не выводит, – заметил сечевик. – Добрые пугачи вот как пугают!
Он приложил два пальца к губам, и из его уст раскатилось такое «пугу», которого бы не постыдился самый голосистый из кровных пугачей.
И это «пугу» подействовало: с трех сторон раздались ответные крики птенцов.
– Посиди тут, Маруся, – сказал сечевик, – я скоро ворочусь.
– Хорошо, – ответила Маруся.
Сечевик раздвинул ветви и тиснулся в чащу, но вдруг остановился, обернулся к Марусе и проговорил:
– Не скучай, Маруся!
– Не буду, – ответила Маруся.
Они обменялись улыбками, которые стоили всевозможных слов и ласк, и сечевик скрылся.
XXII
Маруся прислушивалась к тихому треску сучьев и шелесту веток до тех пор, пока они совершенно замерли, затем опустила голову и раздумалась.
Ей было о чем призадуматься: столько неожиданного и таинственного случилось с ней в последнее время, столько важных, всемогущих людей она перевидала!
А главное, столько во всем этом было для нее, все-таки, темного и непонятного!
Она все время точно ходила по краям каких-то невидимых, но живо чувствуемых пропастей.
– И отчего это люди бывают такие недобрые? – думала она.
И в детском, не развившемся еще уме возникал целый ряд тех общественных вопросов, от которых нередко ломит головы самых опытных мыслителей.
Время от времени, измученная этими тяжелыми мыслями, на которые не находилось у нее других ответов, кроме, «воля Божия», «попущенье Божие», она поднимала голову и оглядывалась кругом.
Удивительная лесная тишина и прохлада освежали и нежили ее донельзя измученное, усталое долгими странствованиями и беспрерывными душевными тревогами тело, но, в то же время, при ее смятенном состоянии духа, были для нее чем-то вроде пытки.
Никакого ответа не давала эта спокойная, равнодушная природа.
Если сравненье юной, свежей, терзаемой заботами души с цветущей розой, угнетаемой терниями, подходило к кому-нибудь, так это к спутнице бандуриста, которая сидела теперь под наметом старого дуба, чуть видная из-за зелени.
