С этими словами он запустил руку в глубокую торбу, висевшую у него через плечо, достал оттуда деревянный ковшик, размахнул им плавающие поверх воды головешки, зачерпнул и подал своему поводырю с такою дружескою улыбкой, которая несомненно показывала, что он своим поводырем доволен и счастлив вполне.

– Милости просим, Марусю! – сказал он.

– Спасибо, – ответила Маруся.

И ее улыбка также несомненно показала, что и она довольна и счастлива своим спутником.

Она прильнула запекшимися губами к ковшику с холодною водой, но утоленье жажды не поглотило ее вовсе; она пила как-то рассеянно, глаза ее беспокойно, тоскливо, пристально и жадно оглядывали разрушенный колодец и в глубине его, покрытую головешками, водную поверхность.

Вдруг она вскрикнула:

– А!

Вскрикнула она так, словно обрела, наконец, мучительно ожидаемое. Лицо ее вспыхнуло, глаза засияли, увлажились и обратились на спутника.

Взгляд, который обратил на нее спутник при этом восклицаньи, был не вопросительный, а скорее взгляд шутливого торжества, каким напоминают забывчивым детям о их повторившемся, невзирая на усердные за себя ручательства, промахе.

– Ох, как звонко ахнула! – проговорил он. – Видно, очень сладка ключевая водица, Маруся?

Маруся опять вспыхнула, но уже глаза ее не засияли, а вдруг померкли, брови сдвинулись, и омрачившееся лицо понятно сказало:

– Опять я не выдержала!

– Ну, что уж с возу упало, то пропало, – сказал бандурист. – Кинем лихом об землю! Еще не все наши чайки потонули! Маруся, полно! Не запечатывай своего сердечка, не топи очей в землю, не смыкай уст! Некому ни подслушивать, ни подглядывать тут на пожарище. Сядем-ка, закусим, а закусивши, дальше потянем.

Из торбы была вынута краюха хлеба, несколько свежих огурцов, мешочек с солью, и путники принялись за закуску.

Что же заставило радостно вскрикнуть Марусю, точно она вдруг обрела сокровище, на которое и надеялась, и нет?

Ничего не видать было около разрушенного, обгорелого колодца, кроме обуглившихся головешек.

Разве вот только бросается в глаза свежая плетеница зеленого барвинка, которая, вместе с обуглившимися головешками, кружится на всколыхавшейся воде.

В самом деле, как попала сюда эта свежая плетеница?

Бандурист и его поводырь или это знают, или этим вовсе не интересуются, потому что они ведут разговор про город Батурин и ни единым словом не поминают про барвинок.

Закуска окончена.

– Что, Маруся, отдохнула? – спрашивает бандурист.

– Отдохнула! Отдохнула! – громко отвечает Маруся.

И вот уже она на ногах и закинула дорожную котомку за плечи и глядит на своего спутника блестящими глазами.

Перед уходом с места отдыха ее спутник опускает свой старческий посох в колодец и вытягивает из воды свежую плетеницу барвинка.

– Маруся! – говорит он, – отличный будет венок!

Маруся схватывает протянутую ей зелень, стряхивает с нее воду и быстро обвивает ею свою голову.

– О, венок чудесный! – говорит она.

И снова бандурист с поводырем пускаются так же бодро и спокойно в путь.

– Теперь уж недалеко, – говорит бандурист, – не успеет блеснуть в небе первая звездочка, а уж мы завидим могилу Надднепровку.

И точно: не успела еще блеснуть в небе первая звездочка, как они уже завидели эту могилу.

Солнце уже зашло, и наступила вечерняя мгла, но мгла особая, какая-то золотисто-лиловая. Молоденькие деревья, густые кусты и высокая трава, которыми поросла могила, казалось, тихо пылали; каждая веточка, каждая былинка вырезывались до того отчетливо на горизонте, что глазам становилось как-то трудно на них глядеть.

Черный обломанный крест освещался так мягко, что казался бархатным, а реющие в высоте темные птицы, точно каким волшебством, превращались в радужных, из радужных опять в темных и затем снова в радужных, смотря по направлению своего полета.

С могилы открывался Днепр.

Он представлялся отсюда громадным разливом вороненой стали. На противоположном берегу высились лесистые горы – снизу совсем черные, а сверху точно подернутые золотистым огнем.

Доходил ропот воды снизу и звонкий шелест очерета; кругом чувствовалась удивительная свежесть; время от времени, в общем безмолвии, проносился крик чайки, и сама она мелькнула над рекой чуть заметною точкой.

– Вот тут мы сядем и запоем, – сказал бандурист.

прокатилось над водами, грянуло в ущельях и откликнулось далеко за горами.

Окончивши песню, бандурист несколько минут перебирал струны бандуры, между тем как зоркие глаза его неподвижно были устремлены на Днепр.

Маруся тоже не сводила глаз с реки.

Вдруг где-то неподалеку, в очеретах, крикнула чайка.

Глаза бандуриста блеснули ярче, и снова загудело над рекой пенье:

Опять неподалеку в очеретах крикнула чайка.

С той стороны, где кричала чайка, из камышей выплыл узенький челнок и, едва отличаясь от темных вод, быстро заскользил по ним, направляясь к маленькой бухточке, устроенной самою природой как раз против могилы Надднепровки.

Вглядевшись пристально, можно было различить неясные очертания пловца, или, лучше сказать, его высокой шапки.

Но и не видя пловца, можно было наверно сказать, что рука у него мощная и ловкая.

Эта рука действовала веслом, как игрушкой. Челнок несся по воде, как легкая пушинка по ветру.

– Ну, Маруся, – сказал бандурист, – пора нам на берег.

Не разбирая дороги – тут, впрочем, тропинок не было проложено, – они быстро спустились с могилы, обогнули каменистый, крутой выступ берега и очутились внизу, у самой реки, тихо плескавшей в прибрежные травы и каймившей их узкою полоской белой пены.

– Здорові були і Богу милі! – приветствовал их ласковый знакомый голос.

Легкий челночок был вытянут на прибрежный песок, а около челнока, облокотясь подбородком на весло, стоял добродушный хуторянин, пан Кныш.

– Бьем челом! – ответил бандурист, снимая шапку.

– А что, дивчинка? Как живешь-можешь? – спросил пан Кныш, пристально вглядываясь в Марусю своими ясными сокольими глазами.

– Благополучно, – ответила Маруся.

Да если бы она этого и не ответила, он бы легко мог угадать ответ по каждой фибре ее оживленного лица.

Однако, как человек, привыкший не полагаться на отдельный, хотя бы и самый доказательный факт, он, не довольствуясь свидетельством лица Маруси, улыбаясь и гладя ее по головке, кинул быстрый, но насквозь проницающий взгляд на ее спутника.

Тот, в эту минуту, глядел, усмехаясь, на Марусю.

Пану Кнышу, вероятно, эта усмешка показалась достаточно выразительною, потому что он перестал кидать на них взгляды и обратил глаза на Днепр.

– Скоро поплывем? – спросил бандурист.

– А вот сейчас. Славно будет плыть, тихо… Тихо так, что не шелохнет… Кабы не свежесть от воды, так жарко бы было.

Судя по выраженью лица и голоса пана Кныша, он с наслаждением упивался этой тишью, и слова бессознательно срывались с его уст, как это бывает, когда человек весь находится под обаяньем какого-нибудь ощущенья.

Вдруг раздался крик чайки, и раздался как будто из-за плеча пана Кныша.

Тотчас же издалека, с противоположного берега, пронесся такой же ответный крик.