— В нем нет ни капли религиозности!
Унсет сравнивает Лютера и Стриндберга и признается, что с радостью написала бы трактат об этой парочке. Нини Ролл Анкер говорит, что, если бы она стала католичкой, она бы чувствовала себя отрезанной от солнца, будто в комнате с красивой лампой.
— Но я не теряю солнца! — мгновенно парирует Сигрид Унсет, по словам журналиста. Она характеризует свои религиозные убеждения как интеллектуальные:
— Либо Христос был сумасшедшим, либо он был Богом. Но сумасшедший человек не смог бы изменить мир. Таким образом, он — Бог. И если человек это осознает, у него есть только один путь.
Она тепло и нежно отзывается о своем учителе Карле Хьельструпе и высказывает безграничное восхищение покорными, благочестивыми и учеными сестрами монастыря биргиттинок, который она посещала в Стокгольме. Полагает ли она, что Норвегия примет католичество, спрашивает Нурдаль Григ напоследок:
— Это произойдет уже не в мое время[407].
В интервью не было ничего компрометирующего. Но Унсет чувствовала себя обманутой. Двумя днями позже «Осло Афтенавис» напечатала ее ответ. Писательница подчеркивает, что в виде интервью опубликована беседа, которую она считала частной. Ей хотелось бы поправить лишь одно высказывание: она не говорила, что Лютеру не хватало религиозности. Это Реформация была не столько религиозным движением, сколько борьбой творческой личности за самовыражение. Нурдаль Григ элегантно защищался. Он утверждал, что из-за «рассеянности, свойственной великой писательнице» она не заметила, что у нее берут интервью, и что ее новое высказывание о Лютере также объясняется «некоторой рассеянностью». Так скоро Сигрид Унсет не могла изменить свое мнение о великом реформаторе. Но поскольку беседа воспринималась ею как приватная, он не считал себя более вправе комментировать эту публикацию.
Нини Ролл Анкер отрицала, что участвовала в «обмане» подруги. Она не знала заранее об интервью, но полагала, что Нурдаль Григ представился корреспондентом газеты не просто так. То, что подруга отчасти встала на сторону журналиста, еще более возмутило Сигрид Унсет. Она не могла простить, что ее доверием злоупотребили, хотя потом и признала, что статья получилась не такой уж и плохой. Впоследствии она объясняла инцидент тем, что людей, которым она действительно доверяла, было очень мало и Нини Ролл Анкер была одной из этих немногих. Но, может быть, между старыми подругами еще до этого пробежала кошка?
Некоторое время спустя Сигрид Унсет пишет своему другу Йосте аф Гейерстаму: «Дорогой Йоста, <…> я приехала вчера из города домой, кипя от раздражения, поскольку совершила ужасную глупость — говорила с молодым репортером, веря в то, что раз он не сказал, что собирается взять у меня интервью, — он его и не опубликует. Кристиан Эльстер высмеял меня, ведь я должна понимать, что журналистам верить нельзя и т. п. и что я не могу ожидать, что буду вкушать сладкие плоды славы и в то же время оставаться в тени, подобно стыдливой фиалке (удачный образ!)»[408]. Все так изменилось со времен великих мужей прошлого, каким был ее отец, — известность сопровождала его, но не тревожила и не беспокоила. Унсет говорит, что рада иметь таких друзей, как Йоста и Астри, но ей остается только удивляться, «как наши дети смогут удержаться на плаву в этом варварском водовороте?»[409].
В этот год новая книга так и не вышла. С нее хватило забот с разводом, обращением и строительством. На Рождество Унсет с гордостью пригласила свою мать в «самый красивый дом Норвегии». Предыдущие издания принесли немалый доход, и писательница могла сорить деньгами, покупая подарки и сладости к Рождеству. Много воды утекло с тех пор, как секретарша с зарплатой чуть более 400 крон в год проходила мимо витрин, разглядывая красивые вещи, на покупку которых у нее никогда не хватало денег. Теперь Сигрид Унсет — постоянный клиент антикварного магазина Тв. Гросета, где на свой первый гонорар от «Кристин» она приобрела большой английский шкаф. Но даже когда дом был полностью меблирован, она часто заходила сюда, чтобы полюбоваться красивой старой мебелью.
Не собирается ли она купить еще что-нибудь, поинтересовался как-то антиквар.
— Нет, — весело ответила она, — не могу же я начать обставлять мебелью курятник[410].
Переводы и статьи — вот что Сигрид Унсет издавала в то время. Она перевела три исландские саги на норвежский язык: «Сагу о Глуме», «Сагу о Кормаке» и «Сагу о Союзниках». Труд немалый. Особенно сложными были висы в «Саге о Кормаке», и Унсет неоднократно советовалась с профессором Поске. Он считал, что у нее были все причины быть довольной — никто никогда не переводил сагу о Кормаке лучше. В то время она не говорила, что эта большая переводческая работа была частью подготовки к написанию романа «Улав, сын Аудуна».
Весну Унсет собиралась встретить в Италии. Андерс должен был увидеть страну, где родился, а ее мать — снова посетить свой любимый город-мечту, Рим. Поездка стала ее подарком Шарлотте Унсет на семидесятилетие. Сама же писательница ехала в Рим не из-за ностальгии. Она хотела совершить паломничество. Всю пасхальную неделю она планировала провести в монастыре Святого Бенедикта Монте-Кассино неподалеку от Рима. В начале марта, навестив родственников в Дании, они должны были отправиться в Южную Европу. Ханс и Моссе остались под надежной опекой в Бьеркебеке. Так она решила, хотя Ханс, которому было пять с половиной лет, с возмущением протестовал против того, что в поездку взяли старшего брата, а его — нет. Обещание отправить его на неделю к католическим сестрам в монастырь Хамара было слабым утешением, ведь старший брат увидит большой мир. Когда они садились на поезд в Лиллехаммере, двенадцатилетний Андерс, которого обычно больше занимали прыжки с трамплина и прочие виды спорта, проникся торжественностью момента. Но это длилось недолго — как только Андерс освоился в купе, он стал носиться по всему поезду и выскакивать чуть ли не на каждой станции. Когда они вышли в Мюнхене, оказалось, что мать и сын забыли в поезде ночную рубашку и пижаму. Тогда Сигрид Унсет начала понимать, что эта поездка будет не совсем такой, как она себе представляла. Она ведь не привыкла проводить с ребенком все время. Чем ближе они подъезжали к итальянской границе, тем яснее становилось Унсет, что и с матерью придется нелегко — та не путешествовала за границей с 1882 года. Правда, с тех пор Шарлотта Унсет стала пожилой разумной дамой, но ее настроение по-прежнему было весьма переменчивым.
И Рим был уже не таков, каким Унсет его помнила. За двенадцать прошедших лет улицы заполонили машины. Когда она водила мать и сына по старым местам, которые так много для нее значили, движение то и дело сбивало ее с толку. Лишь изредка ей удавалось уединиться в своих любимых храмах. Но как бы то ни было, открытки и письма домой были посланы, и настроение было по большей части безупречным, чего и следует ожидать от ознакомительной поездки в Вечный город. Своему верному другу Ноете она все же могла признаться в своих разочарованиях: «Поездка несколько омрачена мешаниной из паломничества и работы сиделкой (маме стало плохо из-за климата и еды), аудиенций, визитов, контрвизитов, обедов и чаепитий, гроз и града с дождем. Но все равно, как же здесь хорошо!»[411]
Сигрид Унсет никому не писала, что она думала о разнице между женщиной, которая испытала любовь всей своей жизни здесь, в Риме, и той, которая вернулась, чтобы вновь приблизиться к Алтарю неба. Что она думала об отце своего сына, когда мысленно встретилась с ним в «их» старом городе? Мать и дочь — каждая в свое время ездила в свадебное путешествие в Рим, но матери она едва ли могла открыть, что ее свадебное путешествие было своего рода авансом, ведь она путешествовала с женатым мужчиной за три года до того, как они сочетались браком. А ту радостную весну решающего 1910 года, когда ей хотелось целовать землю от радости, она, возможно, видела совсем в другом свете теперь, когда собралась праздновать Пасху и вести монашеский образ жизни.
