В который раз она взывала к воле. Воля нужна была, чтобы идти вперед. Снова устремиться за мечтой. Возможно, в этой мечте ей виделся также и мужчина — каким она немного в шутку описала его несколько лет назад: «Все, что я требую от мужчины, — это капелька ума, остроумия и обаяния — и пусть он даже страшен, как смертный грех, мой любимый Джентиле делла Луна тоже не красавец»[105]. Но прежде всего она мечтала жить и творить. Снова ее переполняла прежняя жажда творчества: «Я хочу творить. Это единственное мое желание»[106]. Может быть, ради искусства она готова пойти на большие жертвы, нежели ради любви? И сколько бы она ни думала о самоубийстве, это определенно был не ее выбор.

Совсем немного оставалось до Рождества. И вот она снова стоит на вокзале:

— A Roma, per favore^{12}!

Красивая женщина в элегантной шляпке. Она пристально вглядывается в себя и в окружающий мир. Опять Унсет смотрит в окно поезда, что теперь уносит ее прочь из Флоренции. Здесь она отгоревала, распрощалась с несбывшимися мечтами и укрепилась в желании следовать мечте настоящей. И пусть она потерпела поражение в любви. Она полна решимости до конца пройти тот путь, по которому уже сделала первые шаги, — стать писателем. Поезд нес ее в город ее мечты. Может быть, именно там она увидит лик любви — лик жизни и смерти.

«…Подумать только, какие перспективы здесь открываются воображению человека, наделенного чувством истории…» В ушах Сигрид как будто звучат слова отца, ей кажется, что он удивительно точно описал расстилающийся перед ней город — Рим. С возвышенностей, окружающих город, хорошо видны округлые римские холмы, спускающиеся к Тибру, и все городские башни и шпили. Когда Сигрид вышла из поезда на вокзале Стационе Термини, ее, как когда-то и отца, охватили удивление и восторг, — она в буквальном смысле слова ступала по античным развалинам. «Среди всех других городов Рим занимает уникальное положение — у него особое место в мировой истории, и его красота завораживает», — писал отец Сигрид в своем девятисотстраничном культурном путеводителе по Европе[107]. «Здесь камни могут многое рассказать, и история оживает на глазах», — утверждал он[108].

Заговорят ли камни и с ней? Вскоре по приезде она пишет Дее: «Наконец-то я немного успокоилась и чувствую себя хорошо». Она сочиняет письмо, сидя на своей террасе на Виа Фраттина, откуда видны площадь Пьяцца Мартири и статуя Пречистой Девы Марии в звездном венце, а вдали возвышается вершина Монте Пинчо. Вид отсюда в точности соответствовал описанию отца: сказочные закаты, мягкий красноватый свет, небесно-голубой купол собора Святого Петра, «что как будто бы висит над землей римской Кампаньи»[109].

Тем утром Сигрид устроилась на диване в одной ночной сорочке и с наслаждением пила чай, любуясь открывающейся перед ней панорамой старинных римских крыш и террас. После двух недель в пансионате ей наконец удалось снять эту маленькую мансарду: «вверх по лестнице в мой „курятник“ в любое время дня и ночи взбираются мои новые друзья и подруги <…> к несчастью, у меня появилась дурная привычка по ночам кутить в кабаках — однажды мы вернулись домой только к завтраку. Правда, до этого мы успели еще сходить на утреннюю мессу и понаблюдать восход солнца над Монте Пинчо»[110].

Теперь Унсет собирается приступить к написанию новой книги и с удовлетворением может сообщить подруге, что, судя по всему, роман о Вига-Льоте оказался самым успешным ее творением: «Я должна взять себя в руки и радоваться. Но мне всегда страшно приступать к новой работе — потому что я хочу, чтобы она была лучше предыдущей»[111]. До сих пор Сигрид Унсет это удавалось — но насколько хватит такого везения? Во всяком случае, клянется она, отныне она будет еще внимательнее относиться к каждому написанному слову. Дело в том, что она получила и сейчас читает газетные вырезки с рецензиями на свою последнюю книгу — все немногие критические замечания касаются языка и стиля. Встречаются упреки в странной орфографии и, за редкими исключениями, почти полном игнорировании новых правил правописания. Некоторые критики находили в тексте и стилистические огрехи — например, вкрапления современной лексики в общий возвышенный, «саговый» стиль. Так, некий С. М. из газеты «Эстлендинг» пишет о Вига-Льоте: «Подобно Скарпхедину и Эгилю, предстает он перед нами, приводя нас в трепет своими деяниями»; но в то же время рецензент критикует язык романа: «саговый слог, воплощенный в норвежско-датском риксмоле, — блеклый, бескровный и неестественный».

Однако важнее всего была радостная весть из издательства: книга пользовалась огромным успехом у читателей. Накануне Рождества «Аскехауг» выпустило сообщение для прессы и большой анонс. Там, помимо прочего, говорилось: «Люди наконец-то осознали, что роман представляет собой <…> не только одну из интереснейших новинок с чисто литературной точки зрения, но и необыкновенно увлекательную историю». В сообщении для прессы также упоминается о дополнительном тираже в 2000 книг, изготовленном в спешке, за 24 часа[112]. Первый опубликованный исторический роман Унсет удостоился многих похвал. Как знать — ей, возможно, приходило в голову, что Петер Нансен, так энергично возражавший против «переодевания», должен теперь раскаиваться. Ведь отвергнутую им писательницу прославляли как одного из оригинальнейших авторов этого рождественского сезона, а ее произведение называли не иначе как «потрясающим» и «выдающимся». В следующем анонсе на книгу (твердый переплет, стоимость 3,50 кроны) хвалебных слов было еще больше. Центральное место занимала цитата из статьи рецензента «Моргенбладет» Карла Юакима Хамбру: «Это произведение стоит особняком в нашей литературе и находится совершенно вне привычных нам художественных течений. Складывается впечатление, будто фрёкен Унсет много лет прожила бок о бок со своими героями… Книга словно вышла готовой из подсознания писательницы»[113]. Только самой Унсет было известно, насколько проницательным оказался критик — и что есть и другие исторические персонажи, с которыми она провела многие годы своей жизни. Но пора показать их публике еще не пришла. Пока же она могла вздохнуть с облегчением: благодаря успеху книги о деньгах на какое-то время можно забыть — а то стипендия таяла на глазах.

Упреки в том, что она, известная как автор злободневных произведений, вдруг решила обратиться к истории и эпохе саг, она могла перенести. Для одного рецензента то, что она пала перед «искушением такого рода», осталось полнейшей загадкой, но были и другие, увидевшие в Вига-Льоте и Вигдис «в сущности, современных людей, перенесенных в далекую историческую эпоху саг». Улыбалась ли она в ответ на попытки критиков найти общие черты у ее исторического и современных романов — вроде того, что местом действия стала Кристианийская долина? Журнал «Урд» попросил ее рассказать, что подвигло ее на создание исторического романа. На такой вопрос всегда трудно ответить, сказала она, но как бы то ни было, мотив мести широко распространен в народных балладах, и ее давно снедало желание сделать его основной темой своей книги. «Я была уверена в том, что понимаю эпоху раннего Средневековья. Человеческая натура в то время представала в своем чистом и неизменном виде», — говорилось в ее статье в «Урд». И в заключение она обронила фразу, которая многих должна была заставить задуматься: «В конце концов, можно писать только о своем времени»[114].